— Да он просто просту… — пытается поправить меня Чар.

Но Бейкер его перебивает, обращаясь к полицейским:

— Прошу меня простить, долг зовёт. Освобожусь, и предоставлю вам своё время.

Кажется, они немного обалдели от такого поворота, но не имели никакого права препятствовать исполнению врачебных обязанностей.

— Мистер Найдр? — окликивает меня инспектор.

— Да, я, — подтверждаю.

— Останьтесь, нам необходимо с вами побеседовать.

Ой как не хочется оставлять птенчика в таком состоянии и в такую минуту, но противиться полиции — не самое умное поведение. Отдаю спелёнатого любимого Чару и присаживаюсь на диван, точно туда, где до меня сидел врач. Про меня уже и полиции известно.

— Это вторая жертва? — озабоченно спрашивает инспектор.

— Нет, он просто болеет. Тут в некотором роде все нездоровы, — я вдруг кое-что припомнил, — и пока я являюсь пациентом этого центра, мои показания будут недействительны.

— А мы не для протокола, — отвечает полицейский, но заметно, что не доволен моим ответом, — просто поспрашиваем. Насколько нам известно, у вас период ремиссии.

Выспросил у Бейкера, не иначе. Да, ремиссия у меня та ещё, вся у Чара на лице отпечаталась. И почему я всегда оказываюсь в центре малоприятных событий, да ещё замешанным в явный криминал? Что там Бек говорил? Везение? Ага, отличное, блядь, везение, всем бы такое просто.

Вздыхаю. Иллюзия выбора. Я, конечно, могу отказаться, но это только так кажется.

Давать показания приходится долго и нудно, по нескольку раз повторяя одно и то же вразнобой, но на лжи меня не поймать, потому что говорю абсолютную правду, с той точки зрения, с какой её вижу.

Особенное недоверие вызывает, закономерно, то, что я бросился на преступника. Когда рассказываю, и сам не верю, что действительно это сделал, а мне надо ещё и полицейских убедить. Хотя не особо стараюсь, остальные свидетели и записи с камер подтвердят мои показания без проблем.

Мыслями я с любимым, беспокоюсь. Нет, ну это надо было додуматься, привезти больного ребёнка за сто миль, да ещё и не понять, что он болен!

Когда меня, наконец, отпускают с допроса, в комнатах уже всё подустаканилось, пациенты собрались в кучки в общем зале и тихо жужжат, обсуждая, уже никто не бегает и не истерит. Бек мне попадается в коридоре, держащим телефон на некотором расстоянии от уха. Догадываюсь, почему.

— Это, вообще-то, твоя доза проклятий, — полукровка зажимает микрофон на изрыгающим дикие визги аппарате.

Понятное дело, птенчика хватились, и теперь его сестра выцепила Бека, а он, естественно, не мог не взять трубку.

— Нет, это — твоя. Мою ты даже представить себе не можешь, — пытаюсь быть чуть веселей.

— Сочувствую, — почти искренне отзывается полукровка. — Ангел твой у тебя в комнате, Чар с ним там.

Стараюсь не бежать, в самом деле, две секунды ничего не дадут. Так и есть, вот он, закутанный уже в моё одеяло, устроенный под стенкой и, кажется, немного посвежевший.

Чарльз тут же, с ним, рядом. Не дожидается моих вопросов:

— Ему дали лекарства, искупали, нормально всё будет.

Заметив мой взгляд, спешно добавляет:

— Сёстры его купали, сёстры.

— Да я рад, что не ты его лечишь, — поддеваю Чара.

— Да уж, — раздосадовано потирает голову там, где, как я знаю, под волосами прячутся шрамы. — Натворил я дел.

— Давай, двигай.

— Я вот что, — Чар быстро встаёт, не желая меня сердить, — завтра увезу вас отсюда всех.

— Почему не сегодня?

Мне и минуты не хочется оставаться в этом месте, в одночасье превратившемся в ад.

— Я ехать не годен, — оправдывается, — сутки почти не спал.

— Иди тогда, — милую, — Бек в седьмой живёт.

Пусть сами разбираются, дерутся, любятся, спят… Пусть весь остальной мир перестанет существовать, мне всё равно. Есть только я и мой маленький любимый, который болеет, и я должен находиться здесь.

Но долго посидеть и потерзаться жалостью к птенчику, его новой болезни и незажившему носику, мне не даёт Бек.

— Пошли, ничего с ним никто не сделает.

— Я никуда не пойду!

— Пойдёшь, — Бек категоричен, — нужно… попрощаться с Сэм. Её… заберут.

Он так и не смог сказать «её тело». Да. Для него она до сих пор, как кот Шрёдингера — мертва, но в то же время как бы и жива. Пока не поймёшь, что коту-то уже минимум восемьдесят два года, а кошки, даже воображаемые, столько не живут.

Пока не увидишь Сэм упакованной в непрозрачный мешок, не чёрный, как любят показывать в фильмах, а какой-то грязно-синий. Расстёгнут до половины, и мы последние, кто пришёл, уже приезжие санитары готовятся увезти тело.

Тело. Да. Теперь тело. В Сэм-то и так было не очень много жизни, но какой же всё-таки контраст со смертью! Лицо — бледное, спокойное. Но меня убеждает в том, что всё, конец, всё реально, не оно.

А ненужная теперь бинтовая повязка на руке, лежащей поперёк груди. Кто-то так же, как я — Бека, спас её жизнь. Спас, только затем, чтобы она оборвалась по чужой злобной воле, так быстро и так нелепо.

— Пошли, хватит.

Голос дрожит. Я, как и Бек, не решился подойти к покойнице, дотронуться. Зачем? Осквернять и так уже осквернённое?

В зале по-прежнему ведут обсуждения, и Бек идёт туда, к столу. Берёт в слабослушающиеся его руки детальку, мучительно и медленно крутит её в пальцах. Я понимаю, прекрасно понимаю его. Он хочет закончить то, что она — не успела.

========== 37. Прощание ==========

Обстановку за столом нельзя было назвать удручающей, но и обычной — тоже. Разговоры велись уже не так оживлённо и совсем на другие темы. Не касалось это, пожалуй, только Чара, который всё норовил помочь Беку, на что полукровка шипел и огрызался. На мой взгляд — не очень искренне. Но всё же был доволен, и не пытался это скрыть. Ну ещё бы.

Блондин же выглядел абсолютно счастливым, иногда шмыгал разбитым носом и, в один момент, немного оборзев, коснулся губами за ухом Бека.

Тот и бровью не повёл, а вот сидящую почти напротив них даму это страшно возмутило. «Мерзость» — еле слышно прошипела она и манерно дёрнула головой.

— Мерзость, — невозмутимо и негромко, не отрывая глаз от тарелки, ответил ей полукровка, — это желать в шестьдесят лет фигуру восемнадцатилетней, и подсесть на «спиды».

Чар на это растянул краешек разбитого рта и притянул Бека к себе поближе, я тоже не смог сдержать улыбку. Остаток ужина мы провели в тишине, под неодобрительное сопение женщины. Гомофобия — штука неискоренимая, главное, это самому относиться к этому спокойно.

Странно, но блондин не уходит вместе с Беком, а догоняет меня в коридоре и спрашивает:

— Слушай, а вам тут никаких странных таблеток не дают?

— В смысле? Ну, лекарства.

— Да нет… это…

Я понял. Да ладно, серьёзно?

— Не даёт? — усмехаюсь.

— Ну… в общем… — мнётся.

— А ты думал, — злорадно тяну я, — что стоит тебе, принцу на грязном «Ford-e», явиться, так все преграды рухнут и все ноги раздвинутся?

— Ну хотя бы из жалости к покалеченному, — блондин произносит это почти серьёзно, дотронувшись до ссадины на лице.

— Бек меняется, Чар. Не ты ли говорил, что он лучше нас обоих?

— Мы его не заслуживаем, — поправляет меня блондин и грустнеет, — что теперь делать-то?

— У меня спрашиваешь? — изумляюсь.

— А, ну да, — поправляется парень, — ты же тоже почти в разводе. Что у вас случилось, кстати? Я даже не представлял, что этот малыш может быть так зол!

Отличные новости для меня, ага. Значит, птенчик на меня ещё и зол, а не просто обижен. Нет, ну, а чего я ожидал?

— Не твоё это дело. — грубовато отвечаю Чару. — А с Беком сами разбирайтесь, если тебе от него только секс нужен — лучше проваливай прямо сейчас.

— Да что ты-то меня всё время прогоняешь! — возмущается. — Ну косячу, ну дурак, вы меня теперь вечно гонять будете?

— Да я, надеюсь, уже вбил в твою белобрысую башку, что так делать нельзя. И не дай тебе Бог хоть чем-то ещё раз Бека обидеть. Убью.