Просыпаюсь утром от трескотни мелких и сразу понимаю, что чего-то не хватает — Ваньки под рукой! Вскакиваю и чуть не вылетаю голым с утренним стояком из комнаты, но вовремя соображаю и торможу у двери. Заглядываю к брату — тоже пусто. Натягиваю шорты, где трусы — хер знает, и со спокойным видом выхожу, а сердце чуть не скачет из груди.

— Привет, малышки, мам, а братец где и Ваня?

— Иван домой ушёл, а Мотя в туалете…

— Какает! — хором сообщают сёстры и смеются.

— За языком следите! Так нельзя! — ругает мама, тем же хоть бы хны.

— Давно ушёл?

— Да где-то с полчаса как.

— Что-нибудь сказал?

— Что встретитесь на парах.

— Блядь!

— Пётр! Получишь по губам!

— Прости, вырвалось.

Ухожу к себе, хватаю телефон — выключен. Какого чёрта?! Включаю, жду загрузки. Готово. Сообщения жужжат и сыплются холодным душем. Двадцать шесть пропущенных звонков. С десяток по работе, шесть от босса. Ну всё, пиздец! Читаю СМС-ки. Последняя от босса: «Ты уволен!»

«Перезвони ему скорее, идиот! Я же говорил, что этот Дьявол оставит тебя с носом!»

Не рано ли звонить? А, ладно! Набираю трясущейся рукой номер. Гудки, гудки и хриплое спросонок:

— Алло?

— Простите, что так рано, это Пётр Скромнов…

— Уволен нах! — И сбрасывает, чёрт!

Сижу, кусаю губы, набираю снова. Гудки, гудки.

— Ты охуел там, блядь?!

— Адам Вениаминыч, подождите, не бросайте трубку, я всё вам объясню!

— Рискни здоровьем.

— Я виноват, не уследил, что мелкий совсем телефон выключил.

— Чем занят был?

— Уснул.

— В пизду!

«Не ври ему, он чует, падла! С ним по-простому, жги!»

— Ебался! Грешен!

Ржёт как конь.

— Ну, Петька, до слёз довёл! Ха-ха! С кем ебался?

— С малым одним.

— Эй, ты это там кончай, малых не трогать!

— Да на год всего!

— А-а, тады с почином. Есть одно тут дело…

— Какое?

— Да вот хотел на повышение тебя, а ты такое, блядь, устроил, теперь не знаю…

— Я больше никогда не отключусь, клянусь!

— Ладно, в семь перезвони, а сейчас вали к чертям и дай поспать!

Мама с сёстрами ушла в садик. Заходит брат-вонючка с кульком и губками двумя. Бля, как теперь смотреть ему в глаза?

— Можно твою бутылку пол-литровую возьму из-под воды?

— Зачем?

— Ванёк прикол один мне рассказал. — И мерзко лыбится.

— Он ничего мне не передавал?

— Да я его не видел утром. Так чё?

— Что чё?

— Бутылку можно?

— Можно, только отвали!

— Опять ты злобный! Сколько ни еби тебя, всё без толку. Ну, чего молчишь, ударить хочешь — ну так бей!

Ушёл я от него и хлопнул дверью, закрылся у девчонок. Козёл уродский! И Ванька вместе с ним! Козлы! Бараны! Твари! Не мог хотя б записку написать или СМС-ку кинуть? Почему он так со мной? Сижу, рыдаю, как дурак, аж тошнит от самого себя. Нахер! К чёрту всё! Залез в Фикбук и перечитываю фанфик. Как мерзко, мелко, пошло всё и гнусно. И я такой же — дебильный клоун! Уродец на потеху. Нахер всё сотру и удалю аккаунт!

Господи, можно ли писать для других и не насиловать свою душу на потеху окружающим за сраные лайки?

«Мне не послышалось? Кто здесь? Я не один?»

Писать не ради одобрения и чтобы на тебя обратили хоть какое-то внимание, не ради суррогата безликого сетевого общения, и даже в нём прячась за маской из страха быть узнанным, потому что всё, что тебе действительно дорого и любимо, будет оплёвано и втоптано в грязь безликой толпой, которую ты ненавидишь, но без которой не можешь прожить и дня. Твоя любовь к ним, в которой можно рассчитывать хоть на какую-то взаимность лишь в том случае, если будешь оставаться молчаливой, угождающей, безропотной подстилкой и мастурбатором из чувств и мыслей, в который превратил свою душу, облекая в текст.

«Мальчик мой, ты пришёл, покажись мне весь, как есть. Вот бумага, перо, садись и пиши что хочешь. Не бойся, свеча не погаснет. А я прочту, ведь я тебя вижу, где бы ты ни был, даже на последней парте».

В тёмной мрачной комнате за столом, заваленным рукописями и старинными пыльными фолиантами, тускло освещённый керосиновой лампой, над открытой книгой напряжённо склонился человек в потёртом платье и шепчет твёрдые, как кирпичи, и острые, холодные, как скальпель патологоанатома, слова.

Слова уходят за спину, прорывая разноцветный холст знакомой реальности, во тьму иного мира, что за гранью света и рождённых им теней, по ту сторону ночи. И с изнанки ночи, из тех просторов первозданной тьмы, где души внемлют только тишине, а время и пространство лишь идеи, как и свет в них, звучит, приближаясь будто бы издалека, звон колокольчика. Становится всё ближе, громче, и к нему примешивается цокот копыт.

Тревожно на душе у человека, как у влюблённого, что страстью воспылал и жаждет встречи. Назад посмотрит он, и взгляд его упрётся в безумный взгляд раскосого козла, что чёрный, будто смоль, застынет недвижной глыбой мрака, бездной, что сморит из него и пожирает связь времён, любой порядок в хаос обращает, за гранью без имён, и длинные рога, как у антилопы, вперяет в небо, разрывая мира плоть, и кровь того безвинна.

И человек, дрожа от возбуждения, что пожрало душу без остатка, и надежды вернуться к самому себе, протягивает руку, чтобы коснуться морды зверя. И чувствует под пальцами шелковистую шерсть, что холодит ладонь, как космос тёмный и сиянье звёзд во мраке.

На шее у козла раскатом грома колокольчик звякнет. Сорвётся тот в прыжок на стену. Под копытами обои рвутся, бумажные, затёртые, слетают лепестки цветов убогих, слой за слоем, и штукатурка глиной и песком вниз сыплется да пылью повисает.

Козёл скачет по отвесным стенам, по кругу плоскостей и раз за разом обегает комнату, всё быстрее и быстрее. Повсюду кружат вихри, летают и передвигаются предметы да ворохи исписанных листов, и фолианты, будто чудо-птицы, взмывают в воздух, всем хватает слов.

Из ножен чёрных, бархатных, как ночь, когда все краски стёрты и, глазам не доверяя, тянешь руку, мужчина достаёт серебряный клинок. Ударом точным и отточенным за годы тренировок он отсекает голову козлу. Грузное тело падает на пол, ломая стол и стулья, отскакивает в угол голова, толчками вырывается из среза кровь и заливает пол. Из угла всё с тем же лютым бешенством глядят на человека адовы глаза.

Человек выходит из комнаты и возвращается с молотком, длинными гвоздями да гибкими жестяными полосками. Поднимает голову козла и, перепачкавшись в густой и липкой крови, крепит на стену. И той же кровью рисует вокруг неё перевернутую пентаграмму. Вверху пишет SAMAEL, а внизу LILITH.

Наведя относительный порядок, ложится спать. Среди ночи его будит странный шорох. Он тихо поднимается, делает шаг и видит, как глаза козла наполняются изнутри светом. Красное сияние усиливается и, словно потоками крови, наполняет комнату. Взгляда не отвести, он делает ещё один шаг и ещё. Всё тонет в алом, помрачающем разум сиянии.

Утром чистым, мирным, новым в дверь его комнаты постучала вернувшаяся из поездки за город хозяйка квартиры. Прислушалась. Из комнаты не донеслось ни звука. Она постучала ещё, пару раз позвала и опять постучала. Тишина. Нехорошая, раздражающая тишина. Он не оставил у соседей, как она всегда требовала, ключей. Злилась, ощущая, что он в комнате, но намеренно ей не открывает. Тогда, сходив за своим дубликатом ключа, она отперла и распахнула дверь. Была готова многое высказать ему и набрала в грудь воздуха, но пригодился он лишь для пронзительного крика.