В XVII в. общество взаимодействовало с законом различными способами, пишет проф. Н. Коллманн (Стэнфордский ун-т). Тенденция была, однако, к бо́льшей рационализации суда и судопроизводства. Законы XVII в. стали для Петра I основой, когда он начал перестраивать государственное законодательство и административную структуру.
Д. Шоу, анализируя вопросы развития городов, показывает, что в XVII в. российские города были многофункциональны и действовали как важные центры организации торговой, административной, военной, культурной и духовной деятельности.
Городской жизни касается и М. Перри в статье о народных восстаниях. По ее мнению, восстания XVII в. были направлены скорее против личностей, чем против учреждений, и их участники были заинтересованы главным образом в «устранении своих обид», а не в защите какой-либо последовательной программы реформы. Только в истории восстания Разина она находит признак более широких целей. Например, обещание свободы крепостным. В Астрахани мятежники уничтожали документы, в которых были записи о крепостных. Подобные действия зарегистрированы в московских выступлениях 1648 и 1682 гг. В некоторых городах, захваченных повстанцами, казацкий круг заменял прежние органы власти. Но из этого было бы опрометчиво делать вывод о том, что мятежники стремились отменить крепостничество как учреждение или ввести какой-то тип демократии. Обычно в народных восстаниях, произошедших при первых Романовых, был протест против расширения функций государства, против нарушения им традиционного положения горожан, крестьян и казаков, против увеличения налогообложения. Эти протесты взывали к хорошему царю с мудрыми советниками, которые защитят их людей против предателей-бояр и мздоимцев (идеализированная версия патерналистской монархии XVI в. (225, с. 617)). Но все это мало способствовало предотвращению дальнейшего роста бюрократического государства при Петре Великом и его преемниках (225, с. 617).
О «бунташном» веке пишет и Р. Крумми (Калифорнийский ун-т), но уже применительно к церкви. XVII в. был временем ожесточенного конфликта православной церкви с правительством и обществом. Этот конфликт отразил противоречия в российском обществе. После успешного строительства «национальной» церкви в XV и XVI вв. ее высшие иерархи столкнулись с серьезными вызовами. Внутри самой церкви росли требования литургической чистоты и морали; представители других ветвей православия оспаривали легитимность русской национальной традиции. В критические моменты, особенно в 1649–1667 гг., сталкивающиеся интересы царского правительства и высших клириков разрушили гармонию, присущую отношениям церкви и государства. Обыватели, в том числе и женщины, все чаще выступали против требований церкви и ее экономической власти и социальной привилегированности. Эти конфликты привели к радикальному изменению отношений между церковью и государством и породили среди верующих ереси.
Культуре и интеллектуальной жизни в России XVII в. посвящена статья английского профессора Л. Хьюз. Современные историки характеризуют XVII в. в России как «переходный» период, когда традиция соперничала с новшествами, местная культура с импортированными тенденциями. Культура высшего слоя общества в особенности претерпела изменения, которые объяснялись вестернизацией, модернизацией и секуляризацией. Одни ученые находили, что изменения в архитектуре и литературе породили московский тип барокко, другие, вслед за Д. Лихачёвым, полагали, что это – нечто близкое к Ренессансу Западной Европы.
Однако к началу XVII в. Ренессанс оказал незначительное влияние на Московию. Не было никакой портретной живописи, натюрморта, пейзажа или городских сцен, исторического или бытового жанра. Были изображения, деревянные печатные издания и рукописи, но не было живописи маслом на холсте. Скульптура практически была неизвестна. Печать только зарождалась. Московия не имела ни театров, ни университетов. У нее не было поэтов, драматургов, философов, ученых и даже богословов. Ощущался недостаток в теоретических концепциях и теории искусств. Большая роль церкви, зависимое дворянство, слабая урбанизация и экономическая отсталость страны создавали климат, который резко отличал российскую культуру от европейской.
Политическая идеология, например, была выражена прежде всего в иконах и ритуалах, а не в трактатах интеллектуалов. Эта культура была консервативна, но она не была закрыта от современных ей событий. В XVII в. «должно было произойти преобразование культурного сознания» (225, с. 641).
«Наше знание русской культуры XVII в. далеко неполно», – признается Л. Хьюз. Датирование источников часто неточно, особенно в иконописи. Сохранилось слишком мало памятников, чтобы делать далеко идущие выводы. Провинциальная культура в особенности требует дальнейшего изучения. Но есть и свидетельства растущей восприимчивости боярской элиты к отдельным аспектам западной культуры. Матвеев и Голицын, однако, скорее исключение. Знать по своей культуре была ближе к остальному населению, чем к европейской элите. Религия доминировала в культуре.
Советские историки преуменьшали или отрицали религиозность искусства, подчеркивая вместо этого его гуманный, народный и жизнеутверждающий характер, реалистические, бытовые детали. Историки архитектуры находили прогресс в строительстве гражданских зданий из камня и кирпича, а не из дерева.
С начала XVIII в. считалось, что Россия должна достигнуть культурного спасения, подражая и ассимилируя западную культуру. Идея, которую российское искусство восприняло с Петровского времени, господствовала в течение полутора столетий, совпавших с периодом распространения классицизма в России и в Европе. Только с середины XIX в. XVII век привлекает внимание художников, архитекторов и т.п. Многие из них работали в псевдорусском стиле. Романтизированный стиль XVII в. стал модой. Это ностальгическое восприятие XVII столетия было далеким от того, чем оно было в действительности. И все же, считает автор, это столетие осталось последним оплотом истинной русской культуры.
Хотя первый том Кембриджской истории и характеризовался в западной литературе как «сборник превосходных статей», «авторитетный и надежный», однако в его адрес были сделаны и некоторые критические замечания.
Издержки издания проф. Йельского ун-та Пол Бушкович7 видит в противоречивом изображении одних и тех же событий у авторов статей, что не объясняется в томе. В нем есть противоречащие друг другу оценки характера Российского государства. Островский считает, что в основу государственной структуры Московии легли монгольские учреждения (взгляд, не имеющий широкого распространения) и что система опиралась на согласие элиты со слабым правителем («великим князем Московии»), власть которого была ограничена (225, с. 215). Хелли рассматривает государство как «гипертрофированное» (225, с. 364) с деспотичным правителем, который вслед за византийским дьяконом Агапетусом (VI в.) считал, что он был наместником Бога на земле. По находит, что через эти два столетия правящие верхи проявили жажду власти и что царь был из этой элиты. Позиция По – между Хелли и Островским. Богатырев и Павлов рассматривают сложный баланс власти между царем и советниками, неустойчивость и непоследовательность в их взаимоотношениях. Такое разнообразие мнений требовало бы редакторского объяснения. Читатель не имеет никакого сведения о том, например, что Островский и Хелли представляют крайние формулировки взглядов, которые существуют и в менее обостренной форме. Это относится и к статьям о праве и обществе. Взгляды Хелли трудно согласовать с взглядами Шоу, а Коллманн предлагает концепцию закона и общества иную, чем Хелли. И как примирить утверждение Хелли, что 85% населения были рабами, с заявлением Коллманн, что многие области России не знали крепостничества? То же можно сказать о подсчетах Ходарковского численности нерусского населения в XVII в., когда он не учитывает украинцев и украинских казаков.
