«Постановлением Петроградской следственной власти Ульянова-Ленина Владимира Ильича надлежит арестовать в качестве обвиняемого по делу о вооруженном выступлении третьего и пятого июля в Петрограде.

Ввиду сего поручаю Вам распорядиться о немедленном исполнении этого постановления в случае появления названного лица в пределах вверенного Вам округа. О последующем донести».

Вышинский распорядился развесить эти объявления у себя в районе, не предполагая, что всю остальную жизнь будет проклинать себя за этот поступок.

Крыленко вообще, наверное, удивлялся, как Вышинский остался на свободе, если его прежних товарищей-меньшевиков уже отправили за решетку.

Но Крыленко не знал одного важного обстоятельства в жизни Андрея Януарьевича.

Когда молодой меньшевик Вышинский — партийная кличка Юрий — в 1908 году сидел в бакинской тюрьме, в одной камере с ним оказался большевик весьма угрюмого вида.

В документах он значился Гайозом Нижарадзе. Сокамерники именовали его Кобой. Настоящая его фамилия была Джугашвили. В партийной печати он писал под псевдонимом Сталин. Отбывая срок, он занимался изучением модного тогда среди революционеров искусственного международного языка эсперанто (что не помешает ему впоследствии уничтожить эсперантистов как иностранных шпионов).

Большевик Сталин и меньшевик Вышинский много спорили в переполненной камере, но политические разногласия не мешали вполне товарищеским отношениям. Вышинскому молодая жена приносила вкусные и обильные передачи из дома, и он подкармливал Кобу. Коба ел с удовольствием, правда, «спасибо» не говорил. Вышинского неблагодарность сокамерника не обижала — сам видел, какой сложный характер у Кобы.

4 ноября 1908 года Вышинский, отбыв четырехмесячный срок, вышел на свободу. Через семнадцать дней покинул тюрьму и Сталин. У него срок был посерьезнее. Его выслали на три года в Вологодскую губернию, в Сольвычегодск.

Когда десять лет спустя они вновь встретятся, Вышинский ни полсловом, ни намеком не позволит себе напомнить Сталину о том, что тот вроде как в долгу. Это и спасло ему жизнь.

После Октябрьской революции Андрей Януарьевич дрожал от страха. Большевики его к себе не принимали. Но вмешался сокамерник — и в феврале 1920 года его, наконец, приняли.

Андрей Януарьевич нашел верный тон в отношениях со Сталиным — только на «вы», с почтением и восхищением, без малейшей попытки напомнить о прежних дружеских и равных отношениях. Это Сталину понравилось. Тем, кто безоговорочно понимал и принимал его величие и превосходство, он благоволил.

Осмелев, Вышинский попросил московский комитет большевиков использовать его по юридической части. Его сначала избрали председателем столичной коллегии защитников (адвокатов), но защищать, спасать от несправедливости — это была не его стезя. И вскоре он становится прокурором уголовно-судебной коллегии Верховного суда России.

В отличие от Крыленко Андрей Вышинский был прирожденным юристом, прекрасно образованным, разносторонне одаренным, с блестящей памятью, с ораторским даром. Он был популярен среди профессионалов и известен широкой публике.

«В этом незримом поединке, — пишет Аркадий Ваксберг, автор книг о Крыленко и Вышинском, — Вышинский с самого начала выглядел солидным профессионалом, а Крыленко разве что речистым дилетантом».

Сталину нужен был не законник, не юрист-крючкотвор, не педант, который заботится о строгом соблюдении закона, а стряпчий-пройдоха, который любому сомнительному дельцу способен придать законную форму. Вышинский с его хорошо организованным и дисциплинированным умом оказался очень полезен — он умел то, чего не могли другие, с куда большим партийным стажем.

Андрей Януарьевич, как бы это ни казалось странным, в начале 30-х был главным поборником укрепления авторитета закона и занимался реформой судебных учреждений.

А нарком юстиции Крыленко доказывал, что судьи должны полагаться на революционное чутье. Николай Васильевич не заметил, что времена изменились и идеи об отмирании государства, судов и законов отвергнуты как «левацкие перегибы».

В 1920 году, начиная свою юридическую карьеру, Крыленко говорил:

— Я бы начал с заявления о том, что социалистическое правосознание, а не старый закон — это тот принцип, на основании которого мы действовали.

Уголовный кодекс 1922 года, подготовленный в наркомюсте, требовал от судей выбирать наказание, опираясь на «социалистическое правосознание».

Крыленко занимал двойственную позицию в 20-х годах. В юридической среде он стоял за упрощение судебных процедур. А выступая перед партийными и государственными чиновниками, он все-таки пытался отстаивать законность и нормы права. Но безуспешно. На пленуме ЦК выступал Анастас Иванович Микоян, кандидат в члены политбюро, нарком внутренней и внешней торговли. Он среди прочего заметил:

— Я считаю правильным, что Северо-Кавказский комитет решил по отношению к двум случаям, неслыханным, садистски-возмутительным случаям, применить решительные меры, вплоть до высшей меры наказания двух работников.

Секретарь ЦК Станислав Косиор его поправил:

— Это не Северо-Кавказский комитет решил, а суд решил.

Микоян предпочитал говорить откровенно — зачем же в своем кругу хитрить:

— Конечно, суд решил, но суд решил под руководством партии, как и все важнейшие вопросы должны решаться под руководством партии.

Кто-то из зала спросил:

— Крыленко что скажет?

Микоян уверенно ответил:

— Он промолчит, потому что он уже член Центральной контрольной комиссии партии и не может отстаивать независимость суда от партии.

В 1929 году нарком Крыленко предписал судьям в первую очередь заниматься делами, касающимися хлебозаготовок, и строго карать кулаков и крестьян, которые не выполнили свои обязательства по сдаче зерна государству.

В 1932-м началась тотальная конфискация хлеба у крестьян, которые пытались спасти часть урожая для себя, чтобы не умереть с голода.

7 августа 1932-го появилось постановление ЦИК и Совнаркома, которое провозглашало хищение государственной и общественной собственности особо опасным преступлением, караемым смертной казнью. Этот закон простую кражу зерна превращал в государственное преступление. Наркомюст в прямом смысле запретил судьям выносить мягкие приговоры по делам о хищении зерна — или расстрел, или десять лет тюремного заключения. В городе мелкие кражи иногда вообще рассматривались на заседаниях товарищеских судов.

Некоторые судьи говорили, что у них рука не поворачивается отправить человека на десять лет в лагерь за мелкую кражу, совершенную ради того, чтобы прокормить детей.

Крыленко возмущался тем, что Верховный суд отменяет смертные приговоры, а президиум ЦИК милует приговоренных к высшей мере наказания. Он требовал, чтобы судьи думали прежде о политике, а не осуществляли правосудие. Директива руководящих органов важнее закона.

На январском пленуме ЦК в 1933 году Крыленко возмущался несознательными судьями:

— Мы сталкиваемся тут с глубоким, впитанным с молоком матери предрассудком и традициями старых форм правовой буржуазной мысли, что этак нельзя, что обязательно судить, исходя не из политических указаний партии и правительства, а из соображений «высшей справедливости».

Крыленко, не столь изощренный, как его оппонент, отмечает Аркадий Ваксберг, пытался обосновать справедливость революционного правосудия.

Но откровенный правовой нигилизм Крыленко быстро устарел, цинизм следовало замаскировать. На XVII съезде партии Сталин обрушился на тех руководителей, которые думали, что «партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков». Вышинский сразу уловил сталинскую мысль: репрессии должны быть прикрыты законами. И Сталин и Вышинский понимали: никакие записанные в законах права человека не помешают власти делать то, что она считает нужным.

Куда более образованный Вышинский увидел, что Сталин нуждается в хорошо организованной судебно-прокурорской системе как органе власти сильного государства. Сталину для установления диктатуры надо было опираться и на силу закона.