— Джентиле, мне не стоит лишний раз доказывать, что я считаю Вас другом, — Хайвэл разочарованно смотрел в сторону Элисон, взволнованность которой он ощущал, даже не слыша ни единого сказанного ею слова, — Я люблю свою сестру и поэтому я должен совершить поступок, о котором мне придётся не один раз пожалеть, но иного выхода я не вижу.

— Хайвэл, Вам не кажется, что в вашей речи слишком много драмы? — посол продолжал смотреть на бумагу, тщетно пытаясь вникнуть в слова свадебной клятвы, — Тем не менее, я слушаю Вас наивнимательнейшим образом, — Загорелые пальцы положили лист на рядом стоящую тумбу.

— Спустя несколько минут Элисон направится в сад на вечернюю прогулку и Вы должны отказаться в силу Вашего плохого самочувствия. Вместо того, чтобы задавать вопросы, сейчас повернитесь в сторону невесты и добродушно улыбнитесь, а я пока продолжу. Как только, мы покинем усадьбу, поднимитесь в комнату сестры и возьмите из первого ящика письмо.

— Боже! К чему весь этот каламбур? — Несмотря на возмущение, Бертольдо покорно натянул улыбку.

***

Никто не смеет нарушить покой тихой, ласкающей ночи. В небе светит луна, вокруг которой кружатся в нежной, плавной вольте звёзды. У Клода ещё сильнее забилось сердце. Невольно, сам того не желая, он вдруг прикрыл глаза и вообразил себе юную девушку, что стоит лишь в метре от него и по-детски улыбается. Она смотрит на него своими зелёными, широко раскрытыми глазами, будто бы в вечном изумлении; кокетничая поправляет тёмные локоны, от которых исходит приятный аромат миндального масла.

Тело невольно пробивает импульс, когда холодные капли летнего дождя падают на лицо. Фролло морщится, а сознание продолжает рисовать отчётливый девичий смех и она уже, должно быть, стоит здесь, напротив него.

Судья представляет, как холодные, дрожащие руки с заботой тянутся к нему, как он прерывает тишину прикосновением, объятием, лаской и поцелуем, а затем и всем собой, каждой мыслью своей. Он воображает, как Элисон робко подходит к нему, стыдясь своей любви и дрожа своим маленьким, юным тельцем, и горячо дышит, и в ответ сжимает его в объятьях.

Но раскрывая глаза, Клод видит перед собой пустую белую беседку, которую лишь чуть освещает луна. От самого себя, от своих мыслей он был не в состоянии спастись. Тихими шагами он продолжал отмерять расстояние от одного конца деревянной постройки до другого, то и дело бросая растерянный взгляд на тропу. Клод пытался угомонить мысли, что беспорядочно кружились в его голове, цепляясь то за кустарники, то за деревья и возвращаясь обратно. Единственное, что сейчас бы помогло Фролло — это её присутствие. Даже без единого слова, лишь бы он просто мог держать её за руку и сразу бы стало легче. Судья в очередной раз осматривается по сторонам, но его преследует лишь единственный спутник — собственная тень. Приходится как-то справляться самому, как это всегда было прежде.

— Элисон не придёт, — спустя минуту тишину развеял мужского голос, что раздался за спиной судьи. Стоило Фролло обернуться, как перед ним оказался посол, лицо которого украшала ехидная улыбка, — Она говорила, что не желает Вас видеть, но я посмел взять на себя ответственность сообщить Вам об этом. С большим наслаждением возвращаю письмо, ибо будущая Мадам Джентиле в нём больше не нуждается.

— Бертольдо, — судья удивлённо вскинул брови и обвёл оценивающим взглядом мужчину, что стоял перед ним с таким лицом, будто бы Фролло был обязан ему жизнью, — Как я рад Вас видеть, — Француз смотрел на внезапного гостя глазами, полными ярости. Казалось, он был готов разорвать глотку посла в эту же минуту, но тем не менее, Клод натянул на лицо фальшивое добродушие, — Полагаю, Вас довёз Иосиф, мой кучер, верно? — тонкими пальцами он аккуратно вытянул письмо из рук неаполитанца.

— Верно, Ваша честь, — утвердительно покачал головой мужчина, — Как Вы можете предположить, о нём я узнал из Вашего же письма. Между мной и Элисон нет никаких секретов.

— Да, конечно, — глаза мужчины вдруг в очередной раз заблестели, — Кажется, время уже давно ушло за полночь… Как же вы будете добираться до дома, бедняга?

— Простите?

— Ты осёл, Бертольдо.

Судье понадобилось лишь мгновение, чтобы попасть внутрь кареты. Он сел в угол и, развернув письмо, что прежде прятал в ладонях, пытаясь защитить его от дождя, решил в последний раз прочитать его, а потом, как и положено, разорвать.

«Моё милое сердце — моя дорогая Элисон, — пишу тебе, чтобы выразить в письме то, что всегда считал невозможным сказать словами, — и пусть лишь на бумаге смею я называть тебя «своей» и сердце твоё «своим». Если напишу я что-то отвратительное тебе, прошу простить меня: моя безграничная любовь позволяет сделать это. Единственная дума, что изящные пальцы твои будут держать в руках письмо моё, что драгоценные глаза твои будут смотреть на слова, написанные моей рукой, — пробуждает трепещущее чувство, что было похоронено ранее во мне, даже не успев зародиться.

Я никогда умышленно не причинял тебе вреда, всегда желал огородить тебя от самого себя, и лишь сейчас, держа в руках перо, я со страхом и необъятным отвращением осознаю, насколько были ужасны мои слова, мои поступки. Вспоминаю твою бархатную речь, наполненную лишь страхом, дрожащие прикосновения, кроткие взгляды, что молили прекратить. Я не был рядом, когда ты больше всего нуждалась во мне, поэтому извинения — это единственное о чём я достоин писать, но вместо положенного, смею рассказать тебе свою историю, желаю дать тебе слово и вместе с ним свою душу.

Мои руки меня не слушаются, поэтому я беспорядочно брожу взад-вперёд по комнате, пока моё сердце продолжает непозволительно быстро отбивать свой ритм, а разум чахнет. С волнением вспоминаю, что первая встреча наша была случайна (считаю должным уточнить, что речь моя вовсе не о театре). Явился я в собор по мгновенному, необдуманному посылу, словно нарочно забравшемуся в мою голову, поэтому смею предполагать, что случившееся связано с судьбой. Словно сейчас слышу музыку твоей молитвы, что ласково охватывает меня целиком, не позволяя отвести взгляд от желанных уст. Она повествовала о чувствах, мыслях, надежде, была настолько искренней, что с тех пор осталась в моём сознании. С того мгновения я полюбил, с той минуты я никогда не слышал имени твоего, не ощущая при этом ликование и сомнение. Боже! Сам Эрос* был надо мной! Насколько же ничтожным я чувствовал себя в тот момент! Я ослаб и еле держался на ногах, но Бог свидетель, что не был я в жизни счастливее, чем в ту минуту. Эрос кружил надо мной, управляя моей волей, овладевая моим сердцем. Клянусь, мои чувства были настолько возвышенны, что я мог дотянуться до неба руками!

Но меня мучали сомнения. Прежде Виктор был моим хорошим другом, и он бы не позволил, чтобы рядом с его дочерью был человек, подобный мне. А что же говорить об Элизабет, которая даже не скрывала свою неприязнь ко мне? По этой причине я избегал тебя, противился каждой возможной встрече, но, как только я переставал видеть тебя, образ твой являлся мне во сне.

Я чувствую себя безбожником, заблуждающимся язычником, который не достоин даже взгляда твоего. Искушённый твоей невинностью, я попался в сети паука и винил во всём тебя. Я знал, что ты в чём-то виновна, и вина держит тебя, словно в цепях. Ты потерянно скиталась, но что происходило в твоей голове? Ты была создана, чтобы играть трагедии на сцене, но заместо этого, трагедию ты прячешь в глубине своей души. Я почти могу слышать ужасный звук, переполняющий твою маленькую грудную клетку и беспощадно разрывающий её. Дитя, что же ты прячешь внутри себя? Я был настолько ослеплён, не понимал, что запутался в своей же паутине.

Закрывая глаза, с трепетом вспоминаю нашу прогулку по саду, когда мог лицезреть тебя, слышать твой голос, видеть твою улыбку. Я не нахожу никакого другого объяснения тому, что чувствую — твоё сердце перешло в мою грудь. Я чувствую каждую слезу, что скатывается с твоей щеки; ощущаю голод в твоём сердце, словно ты опутала его тончайшей цепью. Мне так хорошо, когда я чувствую твою боль, понимаю, что сердце твоё останется в моей груди навсегда.