В самом деле, граф-герцог не замедлил узаконить сына доньи Маргариты Спинолы, и акт усыновления был составлен с разрешения и одобрения короля.

Дон Энрике-Филипп де Гусман (таково было имя, данное этому отпрыску нескольких отцов) вышеозначенным актом объявлялся единственным наследником графства Оливарес и герцогства Сан-Лукар. Дабы всем была известна эта декларация, министр приказал Карнеро сообщить ее послам и испанским грандам, которые пришли в немалое удивление. Мадридские зубоскалы долго забавлялись по этому поводу, а поэты-сатирики не упустили такого прекрасного случая, чтобы обмакнуть свои перья в желчь.

Я спросил у графа-герцога, где находится молодой человек, коего он собирается поручить моей заботливости.

— Он живет в здешнем городе, — отвечал министр, — под надзором своей тетки, у которой я его заберу, как только ты управишься с устройством его дома.

Это вскоре было исполнено. Я нанял дом и великолепно его обставил. Я принял на службу пажей, привратника, гайдуков и с помощью Капориса составил штат прислуги. Набрав всю челядь, я доложил об этом графу-герцогу, который тут же велел послать за новым и сомнительным отпрыском фамилии Гусманов. Я увидел высокого юношу с довольно приятным лицом.

— Дон Энрике, — сказал министр, указывая на меня пальцем, — вот кавалер, которого я избрал вашим руководителем на жизненном пути; я вполне ему доверяю и даю ему над вами неограниченную власть. Да, Сантильяна, — добавил он, обращаясь ко мне, — я поручаю его вам и не сомневаюсь, что ваши отзывы о нем будут благоприятны.

Эту речь министр еще дополнил увещаниями, побуждавшими молодого человека подчиняться моему руководству, после чего я увез дона Энрике в его дом.

Как только мы туда прибыли, я устроил смотр всем его слугам, объяснив ему обязанности, которые каждый из них нес в его доме. Он, казалось, совершенно не был ошеломлен переменой своего положения и, охотно принимая знаки уважения и почтительности, которые ему выказывались, держал себя так, точно всю жизнь был тем, чем стал случайно. Дон Энрике был неглуп, но грубо невежествен, еле умел читать и писать. Я приставил к нему наставника, чтобы тот преподал ему начатки латыни, и нанял учителей географии, истории и фехтования.

Легко понять, что я не позабыл и учителя танцев, но тут я весьма затруднялся в выборе: было в те времена в Мадриде великое множество славных танцмейстеров, и я не знал, которому отдать предпочтение.

Находясь в такой нерешительности, я однажды увидел, что во двор нашего дома входит богато одетый человек. Мне доложили, что он желает говорить со мною. Я пошел ему навстречу, воображая, будто это по меньшей мере кавалер ордена св. Иакова или Алькантары, и спросил, чем могу ему служить.

— Сеньор де Сантильяна, — ответил он, предварительно отвесив мне несколько поклонов, которые выдавали его ремесло, — так как мне сказали, что ваша милость выбирает наставников для сеньора дона Энрике, то я пришел предложить вам свои услуги. Зовут меня Мартин Лихеро, и я, слава богу, пользуюсь некоторой известностью. Не в моих привычках ходить и выклянчивать себе учеников (это пристало только мелким учителям танцев); я обычно жду, чтоб за мною прислали, но, преподавая у герцога Медина Сидония, у дона Луиса де Аро и у некоторых других господ из дома Гусманов, прирожденным служителем коего я в некотором смысле состою, я счел долгом опередить ваше приглашение.

— Из этих слов я усматриваю, — ответил я ему, — что вы как раз тот человек, который нам нужен. Сколько вы берете в месяц?

— Четыре двойных пистоли, — отвечал он, — это обычная цена, но я даю не более двух уроков в неделю.

— Четыре дублона в месяц?! — воскликнул я. — Это много!

— Много? — спросил он изумленным тоном. — Ведь даете же вы пистоль в месяц учителю философии!

Против столь забавной реплики невозможно было устоять; я от души рассмеялся и спросил у сеньора Лихеро, думает ли он в самом деле, что человек его ремесла стоит дороже, чем преподаватель философии.

— Разумеется, думаю, — сказал он. — Мы приносим больше пользы, чем эти господа. Что такое человек, прежде чем он прошел через наши руки? Чурбан, увалень. Но наши уроки постепенно развивают его и незаметно придают ему форму. Короче говоря, мы обучаем его двигаться грациозно, мы придаем ему важную и благородную осанку.

Я сдался на доводы этого учителя и пригласил его давать уроки дону Энрике из расчета по четыре дублона в месяц, коль скоро такова была цена, установленная гроссмейстерами этого искусства.

Мне не удалось набрать еще и половины штата дона Энрике, как Сипион возвратился из Мексики. Я спросил его, доволен ли он своим путешествием.

— Поневоле будешь доволен, — отвечал он, — раз я за три тысячи дукатов наличными закупил там товаров на сумму, вдвое большую по здешней рыночной цене.

— Поздравляю тебя, дитя мое, — отвечал я, — основа твоего благополучия заложена. От тебя одного будет зависеть завершить дело, еще раз съездивши в Индию в будущем году. Или же если ты не хочешь так далеко ходить за богатством и предпочитаешь какую-нибудь приятную должность в Мадриде, то я могу предложить тебе таковую.

— Клянусь богом, — воскликнул сын Косколины, — тут не может быть колебаний: я предпочитаю занимать какое-нибудь хорошее место при вашей милости, нежели снова подвергать себя опасностям долгого плавания, какие бы выгоды оно мне ни принесло. Объясните, хозяин, какое занятие вы собираетесь дать вашему покорному слуге.

Чтобы ввести его в курс дела, я рассказал ему историю юного вельможи, которого граф-герцог только что ввел в фамилию Гусманов. Изложив ему подробности этого любопытного происшествия и сообщив, что министр назначил меня гувернером дона Энрике, я сказал ему о своем намерении сделать его камердинером этого приемыша. Сипион ничего лучшего и не желал, охотно принял эту должность и так хорошо справился с нею, что в течение трех-четырех дней завоевал доверие и дружбу своего нового хозяина.

Я полагал, что педагоги, избранные мною для обучения сына генуэзки, собьются с панталыку, так как в его возрасте, думалось мне, трудно подчиняться дисциплине. Однако же дон Энрике обманул мои ожидания. Он легко понимал и усваивал все, что ему преподавали. Учителя были им чрезвычайно довольны. Я поспешил сообщить эту весть графу-герцогу, который принял ее с непомерной радостью.

— Сантильяна, — воскликнул он с воодушевлением, — ты приводишь меня в восторг, сообщая мне, что дон Энрике обладает хорошей памятью и сообразительностью: я узнаю в нем свою кровь. Но больше всего убеждает меня в нашем родстве то обстоятельство, что я испытываю к нему такую же нежность, как если бы он родился от графини Оливарес. Из этого, друг мой, ты можешь заключить, что природа сама себя обнаруживает.

Я поостерегся высказать его светлости свое мнение и, щадя его слабость, предоставил ему наслаждаться уверенностью в том, что он отец дона Энрике.

Хотя все Гусманы питали смертельную ненависть к новоиспеченному вельможе, однако же политично скрывали это. Оказались среди них и такие, которые притворно искали его дружбы. Послы и гранды, находившиеся тогда в Мадриде, нанесли ему визиты со всеми знаками почтения, которые они оказали бы законному сыну графа-герцога. Министр, радуясь, что другие кадят его кумиру, не замедлил и сам украсить его почестями. Начал он с того, что выхлопотал для него у короля крест Алькантары я командорство с доходом в десять тысяч эскудо. Немного спустя он заставил пожаловать его камер-юнкером. Затем, возымев намерение его женить208 и желая дать ему в жены дочь какого-нибудь из знатнейших вельмож Испании, он остановил свой выбор на донье Хуане де Веласко, дочери герцога Кастильского, и у него хватило влияния, чтобы устроить этот брак против воли герцога и всей его родни.