Наверное, она думала о Роне. Скучала. Гарри не был уверен, так ли это, но спрашивать точно не собирался, хотя в какие-то моменты ему хотелось знать: что, неужели ей так тяжело с ним? Неужели он, Гарри, настолько хуже?

Мысль о том, что Гермиона, возможно, начинает разочаровываться в нем, страшно пугала. Он бы не перенес, если бы и она покинула его. Не просто банально не выжил бы, а душевно не перенес. Гермиона всегда была тем человеком, кто поддерживал его, кому он мог доверять в любом случае. Черт, да без нее он просто загнулся бы, сошел с ума от пустоты, тишины и одиночества! Это глупое вечно включенное радио не смогло бы в нужный момент ни отвлечь его от самоуничтожающих мыслей о поражении, ни напомнить, в чем смысл существования. Гермиона же делала куда больше, став для него не только другом, который в любой момент готов протянуть руку и прийти на помощь.

С тех пор как Гарри исполнилось тринадцать, весь мир словно крутился вокруг него — чего он никогда не желал, — а на остальных внимания не обращал, но в его глазах именно Гермиона была героиней. Она ушла из дома, максимально позаботившись о безопасности родителей, отправилась неведомо куда, защищая и направляя своих непутевых приятелей…

Она была достойна большего, чем гнить в сыром северном лесу.

Гарри иногда думал, какой была бы ее жизнь, если бы они трое не подружились, но почти всегда переходил к воспоминаниям о замкнутой и нелюдимой заучке Грейнджер образца начала первого курса и считал, что ей повезло. Им повезло. Но что, если бы она все-таки завела друзей? Таких, которые заботились бы о ней и ценили ее… и не втягивали в смертельно опасные неприятности самим своим существованием бок о бок с ней.

Что-то где-то хрустнуло, и Гарри, встрепенувшись и выскользнув из своих мыслей, насторожился и услышал слова песни, словно бы в ответ на его рассуждения лившиеся из радиоприемника.

Это началось как развлечение…*

Да, действительно, сначала это было просто весело, интересно и, конечно, безумно важно, но все их приключения до поры до времени казались игрой, пусть и не совсем обычной: расспросить Хагрида о Пушке, поломать голову над тем, кто неудачно проник в Гринготтс… В какой момент они начали воспринимать это всерьез, как жизнь, а не игру?

Иногда он думал, что Гермиона была единственной, кто понимал, что это на самом деле реальность.

Нет ничего, что мы могли бы сделать для вашей защиты…* — словно решив добить его, пропел мужской голос из приемника.

Гарри потряс головой, снова выныривая из своих мыслей.

Реальность, определенно, была реальностью, но… Казаться такой темной и скучной ей было не обязательно.

Он поднялся на ноги и, подойдя к Гермионе, протянул руку. Гермиона посмотрела на него со все таким же непонимающим, как у подбитой собаки, выражением, но все же встала, опираясь на его ладонь. Ее собственная рука показалась Гарри слишком маленькой, детской, и Гарри вдруг вспомнил, что она… что они, в сущности, еще дети. Большие дети, которым выпало заиграться в большие проблемы.

Он потянулся и аккуратно снял с шеи Гермионы крестраж, не сумев проигнорировать то, как она дернулась. Не доверяет? Удивилась? Он бросил медальон, не удержавшись и сверкнув на него глазами, обвиняя во всех бедах, хоть и понимал, что это просто ребячество. Потянул Гермиону в центр палатки, на мгновение замер, не до конца понимая, что собирается делать, и крепко сжал ее руки, подстраиваясь под мелодию.

Гермиона смотрела сквозь него, словно отыскивая своими несчастными глазами что-то на дальней стенке палатки. От ее взгляда хотелось зарыться поглубже и не высовываться в этот безумный жестокий мир или… или, наоборот, подняться во весь рост и закричать, сказать, что все должно быть совсем по-другому. Гарри закусил губу и начал медленно покачиваться в танце, смотря на Гермиону и пытаясь глазами, прикосновением рук, да хоть чем угодно сказать ей, что… Что?

Он не слишком понимал, что вообще делает, но твердо знал, что Гермиона не должна вот так существовать и, главное, что она сама это понимает.

Гермиона наконец словно отмерла и даже попыталась отзеркалить его движения, опираясь на его руки и нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Гарри подумал, что они, должно быть, выглядят довольно странно — словно две нелепые куклы на ниточках, которые пытаются вести собственный танец под чужую дудку. (Это было, наверное, не так уж далеко от правды.)

Мелодия начала немного ускоряться, и в нее ворвались более светлые, оптимистичные нотки. Гарри приподнял руку и, прежде чем Гермиона прокружилась под ней, успел заметить улыбку у нее на лице. Мимолетную, неуверенную, но все же улыбку — будто что-то внутри начало оттаивать.

Гермиона не стала в одночасье бесконечно счастливой, но она улыбалась, улыбалась так светло и хорошо, что казалась спокойной, похожей на беззаботную и довольную жизнью себя прежнюю и… очень красивой?

Когда-то я был слеп, а сейчас вижу…*

Он почувствовал, как с плеч спадает, скатывается какое-то тяжелое и столь нежеланное сейчас ощущение, давившее на него все это время.

Гермиона снова улыбнулась и тоже распрямила плечи. На мгновение закрыла глаза, а затем медленно открыла их, глубоко вдохнув, словно, как и Гарри, после долгого времени позволяя себе дышать полной грудью. Она обняла его за плечи и прижалась головой к груди, продолжая улыбаться и медленно покачиваться.

У него внутри стал раскручиваться комок из нервов, горечи и чего-то еще, очень колкого и неприятного. Следуя примеру Гермионы, Гарри медленно вдохнул, втягивая вместе с воздухом аромат ее волос, и чуть наклонил голову к ее голове. Его всего наполнило легкое, свободное тепло, почти что надежда, толкающая на необдуманные, но очень ценные именно своим безумством поступки. Казалось, что уже ничто не страшно и ничто не важно, кроме прижавшейся к нему Гермионы да странной, одновременно оптимистичной и беспросветно-грустной мелодии.

Но песня подходила к концу, вот уже затихла музыка, и Гермиона, еще несколько секунд простояв в его объятиях, подняла голову и отстранилась, смотря на него с непонятным выражением. Гарри замер, напрягаясь и осознавая, что будто ждет чего-то — чего угодно. Плечи казались странно голыми без ощущения ее рук сверху, и после притока эйфории и облегчения Гарри снова почувствовал себя выставленным напоказ и беззащитным.

Совсем некстати вспомнилось, как он множество раз просыпался посреди ночи от мутно-ярких кошмаров и первым делом искал Гермиону, и только убедившись, что она в порядке, рядом, снова засыпал.

Сейчас он как будто не мог ее найти, хотя она стояла прямо перед ним — только руку протяни или сделай полшага вперед.

Гарри и попытался было — начал медленно поднимать руку, чувствуя, как колотится где-то под горлом сердце, но Гермиона как будто увернулась и отошла.

Ощущение нехватки чего-то важного только усилилось, а вместе с ним — и чувство, будто что-то сломалось. И все пошло не так. Как будто они выстроили между собой некрепкий, но все же барьер, хотя должны были держаться вместе.

____________

* Nick Cave — Oh Children

*

Сейчас

На оживленных улицах Лондона, словно проснувшегося после целого сонно-дождливого дня, Гарри чувствовал себя частью толпы, но и странно одиноким. Гермиона молча шла рядом, сжимая правой рукой свою сумочку и то смотря под ноги, то разглядывая встречающиеся им лица, будто бы в попытках отыскать знакомых. Разговор не клеился — они кое-как решили, что просто походят по городу, а потом замолчали, погружаясь в свои мысли. Слишком многое нужно было рассказать — слишком многое нужно было обсудить, — но Гарри казалось, что серьезными темами он только разворотит прошлое, но ничего хорошего не получит.

Можно было сколько угодно отпускать краткие комментарии по поводу духоты или влажности, посмеиваться над нелепыми нарядами гуляющих приезжих, но ни на йоту не подобраться к тому, что действительно волновало их обоих.

Гарри откровенно признавался себе, что предпочел бы просто послушать Гермиону. Не говорить о себе, своих поездках и тем более о своем странном отъезде, который она весьма проницательно приняла за бегство, а узнать, как жила она. Не про то, как стажировалась в министерстве и по субботам навещала МакГонагалл; Гарри думал — надеялся, — что жизнь Гермионы состоит не только из этого. Хоть и не был уверен, или, скорее, был не уверен.