- Все это судьба, - сказал он, вздохнув и продолжая думать о невольнице.
- Ты прав, Мишука, - подтвердила женщина, прижимаясь к его плечу.
А Михаил, глядя в потолок, продолжал, имея в виду себя и себе подобных:
- Ты живешь и не знаешь, что над тобой сгущаются тучи. Ты ничего не ведаешь, а несчастье уже подстерегает тебя. Кто поможет тебе? У кого найти спасение? Человек в этой жизни как щепочка в потоке. Вертит его и несет помимо его воли. Он хочет так, а выходит иначе. Он на что-то надеется, а надежда как льдинка. Была и растаяла.
- Терзаешься напрасно, Мишука... все от Бога.
- О нет, Кокечин... не от Бога. Все наши несчастья от сатаны, который свершает их при помощи человеческих рук. Бог не свершает зла. Бог - это добро!
Кокечин засмеялась, ибо слова Михаила заставили её подумать обо всем иначе, глаза её озорно заблестели в лукавом прищуре век.
- А Кокечин - добро для Мишуки! Люби меня, мой милый, - и все забудь! Я - твое божество, а ты - мое!
- Богохульница ты моя! - ласково произнес Михаил, одной рукой обнимая женщину и целуя её нежное лицо, мягкие смеющиеся губы... Скоро покой овладел им окончательно, дремота упорядочила его мысли, заставила их течь гладко и ровно, подобно тому, как несет свои воды большая река. Он закрыл глаза, какое-то время ему казалось, что он и Кокечин в маленькой лодке качаются на волнах, а вокруг становится все темнее и темнее, теплее и отраднее, вот их окутывает мрак, в котором жизнь как бы замирает, и он перестал что-либо ощущать.
Женщина видела, как грудь его медленно и размеренно подымается и опускается. Он засыпает... Тогда и она смежила веки, прижалась к его боку и, довольная собой, умиротворенная, улыбнулась - ей удалось отвести от любимого тревогу, успокоить его душу. Это ли не счастье? Спи, Мишука!
Глава тридцать вторая
Михаилу хотелось забыть о княжне, как он мысленно называл несчастную невольницу, забыть совсем. Воспоминания о ней мучили его, жгли, как раскаленные угли. Он стал бояться темноты, потому что сейчас же его воображение вызывало из тумана её образ, её нечетко очерченное нежное лицо со скорбно сложенными губами. И ощущение вины и боль совести становились невыносимы. Он корил себя за то, что оказался только наблюдателем этой продажи, что не вмешался и позволил купить её для дурака. А ведь у него были деньги, он знал, где было зарыто серебро Нагатая - в саду, под яблоней! Вот отчего он терзался! Вот отчего он не мог простить своего бездействия.
Дней через шесть, когда его совесть стала успокаиваться, Костка-тверичанин привез с базара новость, которая опять подняла в его душе вихрь разноречивых чувств - сомнений, надежд, волнений и страхов... Оказалось, что спустя день после покупки русской княжны на дом Исмаил-бека напали вооруженные люди, одетые в черное, с завязанными до глаз лицами, и увезли красавицу.
- Быть не может! Правда ли, Костка?! - воскликнул изумленный Михаил. Однако сразу подумал, что девушке с похитителями хуже не будет, ибо совершить такой дерзостный поступок могли только благородные смельчаки. Чтобы полностью удостовериться в этом, он оседлал своего вороного и отправился на базар. Ему хотелось собственными ушами услышать о происшествии.
На базаре, переходя от лавки к лавке, от шатра к шатру и вступая в беседы с теми, кто хоть мало-мальски был осведомлен об этой истории, он узнал кое-какие подробности. К его огорчению, ему также стало известно, что похититель пойман и вместе с невольницей отправлен во дворец. Им оказался двадцатилетний Осман, сын уважаемого в Сарае Абу-шерифа.
Говорили, что Осман увидел девушку в первый же день, как только её выставили на продажу, и влюбился в неё без памяти. Целые дни он проводил вблизи шатра её хозяина, сгорая от любви и терзаясь от мук ревности. Вечерами умолял отца купить её, но старик наотрез отказался, жалея деньги и считая, что блажь сына скоро пройдет. Старики часто забывают свою молодость и не помнят, что любовь больно ранит юношеское сердце, а влюбленные, случается, теряют рассудок, и Осман был недалек от такого помешательства. Однако друзья сжалились над ним, собрали сколько требовалось денег, и радостный Осман помчался выкупать свою пери, но, к несчастью, опоздал - за какой-то час с небольшим до его прихода Исмаил-бек купил девушку и отвел в свой дом.
Бедному Осману ничего не оставалось, как нанять разбойных людей. Они и похитили для него девушку белым днем. Но влюбленному снова не повезло княжна приняла его за одного из насильников, отказалась ему подчиняться и при первой возможности сбежала на его же коне. Осман не скоро догнал её, потерял время, мало того, он полдня объяснял знаками о своей любви, а когда она поняла, что ей нечего бояться, нагрянули стражники и обоих, связанных, доставили во дворец.
Ханский кади рассудил дело по шариату: девушка-невольница должна быть возвращена Исмаил-беку, а Абу-шериф за свободу своего сына должен уплатить крупный штраф, равный двукратной покупной цене рабыни.
Абу-шериф, проклиная во всеуслышание свою скаредность, выкупил сына сейчас же. Не успели чернила высохнуть на бумаге, как Осман, удрученный своим несчастьем, с друзьями покинул двор кади и, как уверяют очевидцы, выехал из Сарая. Девушка же осталась в доме кади и будет находиться в нем до тех пор, пока не улягутся страсти простолюдинов. И только тогда Исмаил-бек сможет забрать её.
Многие считали, что кади рассудил справедливо, хотя всем было жаль и молодого Османа, раненного любовью, и бедную девушку, которой, видимо, придется стать наложницей дурака Абдуллы.
Вот что узнал Михаил на базаре. Расстроенный Ознобишин вывел из толпы своего вороного и с опущенной головой, пешком, пошел по узкой тенистой улочке. Он подумал, что благородный Осман и красавица составили бы достойную пару и девушка, хотя и угнетенная неволей, в конце концов примирилась бы и, кто знает, может быть, нашла свое счастье с ним, а теперь, что и говорить, её ждала жалкая участь.
Как раз в это время его окликнул Костка. Ознобишин остановился. Тверичанин с серьезным обеспокоенным лицом подъехал верхом на осле и сообщил, что Исмаил-бек отправился к кади за невольницей и, очевидно, сегодня поведет её домой.
- Ты знаешь, где он проживает?
- У малого арыка.
Михаил вскочил в седло и скомкал поводья. Вороной помчал его по переулку. Свежий ветер ударил в лицо, приятно холодя лоб и губы.
Проехав всю улицу, Михаил и Костка свернули на другую, длинную и узкую, с одним рядом тополей на правой стороне, и заметили в конце большую группу людей, идущих навстречу. Когда те приблизились настолько, что стал различим каждый человек, они увидели девушку в белых одеждах, рядом с ней Исмаил-бека с палкой в руке и другого мужчину в длинной хламиде, видимо его слугу. Чуть поодаль от них двигались мужчины, женщины и дети, беспрестанно что-то кричавшие. Это, очевидно, злило Исмаил-бека, потому что он несколько раз останавливался и взмахивал палкой. Люди тоже останавливались и ждали, но как только старик догонял слугу и невольницу, двигались следом.
Девушка не оглядывалась и не смотрела по сторонам, будто бы её ничего не касалось; она шла твердо и уверенно, очевидно зная, каким путем следует идти, и высоко и гордо держала голову, покрытую белой накидкой.
Михаил и Костка отвели вороного и осла к каменной ограде какого-то дома, уступая дорогу идущим, расстояние до которых составляло теперь не более тридцати шагов.
И тут случилось то, чего никто не мог ожидать.
Когда они спешились, из переулка, позади них, вышел мальчик, ведя на поводу серую в яблоках лошадь под простым кожаным седлом. Михаил и Костка не придали этому никакого значения. Мало ли ходит по улицам отроков с оседланными лошадьми своих хозяев? Тем временем мальчик с лошадью приблизился к девушке и Исмаил-беку. Глухой ропот недовольства в толпе усилился. Несколько человек - Михаил хорошо запомнил бритоголового парня и старого изможденного дервиша с клюкой - стали хватать бека и его слугу за одежды, за руки. Те, отбиваясь от них, вынуждены были задержаться, этого было достаточно, чтобы девушка отделилась ото всех на десять шагов, а мальчишка с лошадью подошел к ней. Еще шаг, и они поравнялись.
