масаоко в то же самое время, Масаоко из Эдо за всю свою жизнь записал лишь два слова: но, если задуматься, в них умещается мирозданье. ницца Поедем в Ниццу, милая, bonjour! Там море по утрам шур-шур, шур-шур, там бутики, там жёлтый абажур горит в Негреско. Смотреть как туча шкрябает о холм, как баром на волне звенит паром, как ржавчина вползает в хром, и пахнет резко платанами, духами от наяд, (которые живут во чревах яхт, нельзя смотреть на них, ибо их взгляд как яд смертелен), еще лавандой, сыром и вином. Я там приобрету лё баритон как у француза, чей Louis Vuitton так неподделен. Здесь, в общем, одно плохо, всюду – высь. Где-то на выси, куда лень плестись, Матисс чудил, выдумывал свой танец. Здесь Чехов жил. Здесь Бунин волховал. Здесь Маяковский море волновал. Здесь и Шагал вполне себе шагал как провансалец. Когда-то здесь рябило от кокард, теперь, кто на Симье, кто на Кокад [2], а променад всё тот же, променад лежит, искрится. За фонарями плещет водоём. Мы в Ницце, дорогая, вот даём! Мы в ресторан на пляже забредём, влюбленные, закатом насладиться… Пусть в Ницце солнце за спину садится… Не суть, родная. Главное – не в нём. оля Оля вернулась из Грузии, бледная как сулугуни. – Что же случилось, Оля? Почему в краю винограда, где, когда дождь – всегда радуга, а с неба течёт боржоми, где мужчины с узкими лицами задевают усами двери, где ясно не сразу, где кровь, где киндзмараули, где сколько хозяек, столько и вкусов пхали, где солнце проходит сквозь стены, а тени – робки, кожа твоя отказалось от бронзы ветра? – Князь Геловани все заслонял мне солнце. Хват, хванчкарой кружил, чарки плескал на чакры. Алаверды мне пел, всё вовлекал в хороводы. Всё, говорил, гамарджоба, какие горы! Реки какие! Небо! Сады! Долины! Зачем выходить наружу, если внутри так счастлив? Зачем картины на стенах, когда есть окна разных размеров, неповторимы, как воздух! Если есть золото в сердце – коже не нужно бронзы. Если твой взгляд хрустален, то стекло не помеха. Время петь песни, грустные как молитвы. Время крылатых слов и зацветающих вишен. Как это можно вообще описать словами… афродита выходила купаться и ныряла в море с причала. море штормило, закручивало, качало, а она бесстрашно сигала рыбкой с какой-то детской улыбкой. и волна обнимала, волна её миловала, всю её обволакивала, обвивала, нежно подталкивала, брала… всё с неё сорвала! одновременно и верх, и низ! там и были-то ниточки, и вот — они порвались! как она выходила из моря! о! как она выходила! у рыбаков на пирсе аж дух весь перехватило! у продавцов кукурузы всё плавилось и вскипало! чурчхелла белела! всё в мире вдруг перестало! как она из вод восставала! руками не прикрываясь, почти не касаясь песка (лишь поправила прядочку у виска), вся как будто воздушная, полая, выходила на пристань голая, прекрасна и величава, под аплодисменты причала! полотенце взяла. неспешно им обернулась. улыбнулась всем. улыбнулась… да так! что если и был в душе мрак, то он разом исчез, и, под восхищенье очес, по набережной поплыла, точно вся из тепла, в неведомый свой ашрам, оставив на сердце шрам, ведь что-то должно остаться… случай в метро оступилась и каблуком мне проткнула ботинок. но ведь как улыбнулась! но ведь как извинилась! – Вам не больно? – спросила. – Что вы! Конечно, нет! есть у блондинок какая-то своя сила. петр Петр Евгеньевич открыл для себя, что все люди ангелы. теща, дети, жена, Оля, Катя, Марина Михайловна, Елена Павловна, Арсений Андреевич — ангелы. даже Ефремов, зам. генерального — ангел. милиционеры, соседи, ведущие телепрограмм, патриарх, красавицы в балаклавах, кавказцы, бригада, которая тянет ремонт уже третий месяц — Петр Евгеньич не глуп. не кричит о своем открытии на всех перекрестках, просто ходит счастливый. всё принимает. как же, думает, мне повезло! только Пушкин и Гоголь – нет. эти архангелы явно. вернутьсяCimiez и Caucade – русские кладбища в Ницце. |
