Марко отвел взгляд от камеры. Как будто прочел ее мысли или заранее их знал.

«Наоми, я не согласился с твоим решением, когда ты ушла, но всегда его уважал. Даже когда ты стала появляться в новостях, так что все знали, где тебя искать, я не выходил на связь. И теперь обращаюсь к тебе не ради себя».

Слова были сухими, теплыми, осторожными: безупречная речь человека, так хорошо говорящего на втором языке, что он звучит неестественно. Никаких его астерских словечек. И в этом годы изменили Марко.

«Син и Карал шлют тебе любовь и уважение, а кроме них, никто не знает, что я с тобой связался. И почему. Они сейчас на станции Церера, но надолго там остаться не смогут. Мне нужно, чтобы ты встретилась с их командой и… Нет, извини. Это всё не то, не следовало так говорить. Просто я растерялся. Не знаю, что делать, и, кроме тебя, мне не к кому обратиться.

Речь о Филипе. Он попал в беду».

У него болело горло.

Амос сглотнул, надеясь протолкнуть комок внутрь, но стало только хуже. Словно он наглотался песка. Медотсек «Роси» три месяца назад точно по расписанию накачал его полным набором вакцин и профилактических антибактериальных средств. Так что болезни Амос в расчет не принимал – но вот, заболел. В горле будто застрял мяч для гольфа.

Вокруг, как муравьи в муравейнике, кишели местные и пассажиры космопорта Цереры. Голоса их сливались в неразборчивый гул, ненавязчивый, словно тишина. Амос с юмором подумал, что никому на Церере не понять его сравнения. Он и сам два десятка лет не видел муравьев, но мальчишкой не раз наблюдал, как они тащат к себе таракана или обчищают крысиный скелет. Воспоминания были живыми и яркими. Муравьи наравне с тараканами и крысами выучились жить в соседстве с людьми. Бетон городов заполонил половину земного шара, половина животных попала в списки исчезающих видов, но за муравьев никто не волновался. Спасибо, не беспокойтесь, с ними всё в порядке, крошки фастфуда ничуть не хуже дохлой лесной живности.

Приспосабливайся или умри.

Будь у Амоса философия, она бы в этом и состояла. Леса сменяются бетоном. Попадешься на дороге, в него и закатают. А вот если научишься жить в трещинах, тебе ничего не грозит.

Трещины есть везде.

Вокруг него кишел муравейник Цереры. Те, кто был на вершине пищевой цепочки, покупали закуски или билеты на челноки, а то и на дальние рейсы. Но и в здешних трещинах народ тоже обитал. Девчонка лет десяти, не старше, с грязными длинными волосами, в розовом спортивном костюме, из которого давно выросла, исподтишка разглядывала пассажиров. Поджидала, пока можно будет стянуть оставленный на минуту без присмотра багаж или ручной терминал. Поймав на себе взгляд Амоса, она метнулась к служебному люку в основании стены.

Хоть в трещине – но живет. Приспособилась, а не умерла.

Амос снова сглотнул, поморщился от боли. Услышав гудок ручного терминала, он поднял взгляд на табло расписания, занимавшего половину обзора в зале. Яркие желтые буквы на черном фоне – разборчивость здесь важнее красоты. Дальний рейс на Луну подтвержден, вылет через три часа. Амос постучал по экранчику терминала, сообщая автоматической системе, что будет на борту, и стал искать, как убить время.

У выхода оказался бар, так что долго искать не пришлось.

Не желая напиваться, Амос ограничивался пивом: пил медленно, методично и махал бармену с таким расчетом, чтобы новый стакан поспевал к окончанию предыдущего. Ему хотелось забыться и расслабиться, и он хорошо знал кратчайший способ.

Бар не баловал играми и развлечениями, поэтому Амос сосредоточился на стакане, бармене и следующей порции пива. Ком в горле рос с каждым глотком. Амос не обращал внимания. Остальные посетители вели себя тихо: уставились в ручные терминалы или перешептывались, собравшись небольшими компаниями. Все чего-то ждали, куда-то собирались. Этот порт был для них не целью, а только шагом на пути куда-то – прошел и забыл.

Лидия умерла.

Он двадцать лет думал о ней. Отчасти, конечно, из-за тату с ее лицом, набитого у него против сердца. Стоило, сняв рубашку, посмотреться в зеркало, чтобы вспомнить. И каждый раз, когда приходилось делать выбор, тихий голос спрашивал его, чего бы хотела Лидия. Получив сообщение от Эрика, он сообразил, что двадцать лет не виделся и не говорил с ней. Значит, она была двадцатью годами старше, чем тогда, когда он ушел. Сколько же всего? Ему помнилась седина в ее волосах, морщины у глаз и у губ. Старше его, пятнадцатилетнего.

Тогда старше были почти все.

А теперь она умерла.

Наверное, женщина двадцатью годами старше той, которую он помнил, могла умереть своей смертью. Вероятно, она умерла в больнице или в своей теплой и удобной постели в окружении друзей. Может, у нее в ногах даже спала кошка. Амос надеялся, что всё так и было. Потому что если окажется, что нет – что кто-то стал причиной ее смерти, – Амос убьет всех, причастных к этому хоть косвенно. Он так и этак крутил в голове мысль о мести и ждал, не остановит ли его Лидия. Новый глоток пива обжег горло. А ведь он так надеялся, что не разболеется…

«Ты не заболел, – прозвучал у него в голове голос Лидии. – Ты грустишь. Горюешь. Этот ком в горле, пустота в груди… И то, что в желудке сосет, сколько бы ты ни заливал в него пива. Это горе».

– Хм, – вслух сказал Амос.

– Что-то нужно, приятель? – с профессиональным равнодушием поинтересовался бармен.

– Еще один. – Амос указал на свой полупустой стакан.

«Ты не умеешь справляться с горем», – произнес другой голос. На сей раз Холдена. Он был прав. Вот почему Амос доверял капитану. Если тот что-то говорил, значит, так и думал. Не приходилось разбираться, гадать, что он имеет в виду. Если капитан и напортачит, то с добрыми намерениями. Амос прежде не встречал таких людей.

Единственным сильным чувством, знакомым Амосу, сколько он себя помнил, был гнев. Он всегда легко появлялся, только и ждал повода. Горе очень легко превращалось в гнев. Это Амос понимал. Чуть поодаль от него сидел мужчина с грубым жестким лицом космача. Он уже час мучил один стакан пива. Каждый раз, как Амос заказывал следующий, мужчина косился на него со смесью досады и зависти. Завидовал бездонному кредитному счету. Как было бы просто: скажи ему что-нибудь громко и обидно, поставь его в положение, когда неловко отступать у всех на глазах. Бедняга волей-неволей попадется на крючок, и Амос волен будет выплеснуть свое горе ему на голову. Потасовка, наверное, помогла бы расслабиться.

«Этот парень Лидию не убивал», – сказал голос Холдена.

«Но кто-то другой мог убить, – мысленно ответил Амос, – и я должен это проверить».

– Надо выводить наличку, амиго, – обратился Амос к бармену, взмахнув ручным терминалом. И указал на астера. – Поставь этому парню два за мой счет.

Мужчина нахмурился, заподозрив оскорбление, но не нашел такового и сказал:

– Спасибо, брат.

– Не за что, германо. Спокойного рейса.

– Са-са, – отозвался астер, допивая пиво и принимаясь за следующий стакан, оплаченный Амосом. – Тебе того же, сабе дуи?

Амос скучал по койке «Роси».

Дальний транспорт назывался «Певчей пташкой», но от птицы в нем были только белые буквы на борту. Снаружи он выглядел гигантским мусорным бачком с конусом дюз на одном конце и крошечной кабиной управления на другом. Изнутри он выглядел так, как и должен выглядеть мусорный бачок, разделенный на двенадцать отсеков по пятьдесят человек на каждой палубе. Приватность обеспечивали только шторки на душевых кабинах, а в гальюны люди решались зайти, только когда рядом мелькала униформа кого-нибудь из корабельной команды.

«Ага, – подумал Амос, – тюремные правила».

Он выбрал себе койку – обычный амортизатор с маленьким ящиком внизу и крошечным игровым экраном на переборке напротив – как можно дальше от гальюна и столовой. И старался не заходить в людные места. В соседи ему попались семья из трех человек и с четвертой стороны – дряхлая старуха.