— Как с парнем-то будем? — спросил Семен.

Командир медленно обернулся, встряхнул головой, словно отгоняя грустные мысли, и, подойдя к Федьке, долго смотрел на него. Федька весь как-то сжался, ожидая решения своей судьбы, и умоляюще смотрел на Семена, словно все зависело именно от него. А Семен таким же умоляющим взглядом смотрел на командира. Наконец тот твердо сказал:

— Пусть остается. Вы слышите, юнга Васильев?

— Так точно! — вытянулся Федька. И его лицо расплылось в счастливой улыбке.

Так и остался Федька на корабле…

ПОСЛЕ ШТОРМА

Четверо суток штормило. На пятые ветер стих, а когда на горизонте показалось дрожащее марево огней родной гавани, улеглось и море. Матрос Иван Гвоздев, вспомнив, что под утро ему заступать на вахту, подумал: «Хорошо, что шторм утих, вахта будет спокойной».

Его разбудили в половине четвертого. Наскоро умывшись, Гвоздев потеплее оделся и поднялся на палубу. Вахтенный офицер проверил, знают ли свои обязанности молодые матросы, впервые заступающие на вахту. Из старослужащих спросил только Гвоздева. Гвоздев доложил четко и довольно бодрым голосом, хотя в душе был несколько обижен тем, что офицер равняет его с молодыми матросами.

Впрочем, Гвоздев уже привык к тому, что в последнее время многие стали относиться к нему с недоверием. Три года он был прилежным матросом, а вот на четвертом все пошло, как говорил дед Щукарь, наперекосяк. То по рассеянности швабру за борт выкинет, то забудет весла из шлюпки убрать, то кранец потеряет, — словом, стал самым нерадивым матросом в боцманской команде. Главный боцман корабля мичман Седов и так и этак пробовал подойти, чтобы узнать, что у него на душе, почему не ладится служба. Но ничего не сумел выведать у замкнувшегося вдруг матроса.

А причина была самая обыкновенная: Иван Гвоздев влюбился в библиотекаря матросского клуба Клаву Полуэктову. Виновата в этом была, видимо, не только Клава, но и весна. Она щедро заливала теплом и светом помолодевшую в новом убранстве землю, развесила по городу белые и розовые дымки зацветающих яблонь и вишен, напоила воздух густым запахом земли, цветов и трав. От этого пьянящего аромата Иван шалел, его не покидало смутное беспокойство и какая-то непонятная тоска, ожидание чего-то, что непременно должно случиться. И вот случилось…

Иван зачастил в библиотеку. Он подолгу рылся в книгах, не выбирая, а лишь перебирая их. А Клава не обращала на него того особого внимания, которого так хотелось ему добиться. Должно быть, она полагала, что Гвоздев много читал и поэтому так придирчиво выбирает книжку. Один раз она долго разговаривала с матросом с другого корабля, и Иван решил, что она неравнодушна к этому матросу, потому что после его ухода как-то особенно грустно вздохнула.

С тех пор Гвоздев почувствовал себя глубоко несчастным. Он похудел, лицо его осунулось, широкие скулы выступили еще больше, взгляд глубоко посаженных глаз стал жестким и холодным.

— Совсем ты, брат, вышел из меридиана, — сочувственно сказал штурманский электрик Павлик Федосов, встретив Ивана в матросском клубе. — С чего бы это?

С Павликом они дружили давно, Иван не раз намеревался рассказать ему о Клаве, но все не было подходящего случая. А сейчас понял, что Павлик и сам догадывается, и промолчал.

— В библиотеку, значит, ходил, — спокойно отметил Павлик и взял у Ивана книгу. — Так, стишочки почитываешь!

Он сказал это таким тоном, как будто в стихах было что-то предосудительное.

— Стихи, — поправил Иван.

— Может, и сам сочиняешь? — подозрительно спросил Павлик.

— Не пробовал.

— А ты попробуй. Им, — Павлик кивнул в сторону библиотеки, — им это нравится.

С тех пор Иван начал потихоньку пописывать стихи. Он стал уединяться, редко участвовал в тех незатейливых развлечениях, которыми скрашивали вечера в матросском кубрике. Особенно легко получались стихи во время ночных вахт, когда никто не мешал думать.

Вот и сейчас Гвоздев ходил по юту и сочинял:

А звезды уже гасли — начинался рассвет. Море окончательно улеглось, стало гладким, как слюда. Лишь у борта глухо ворковала волна да где-то в шпигате хлюпало, точь-в-точь как в худом сапоге. Иван окинул взглядом багровеющий горизонт. Он был чист. Слева, в ковше гавани, деловито пыхтел черный, как жук, рейдовый буксир — неизменный портовый трудяга просыпался раньше всех.

И вдруг почти под самой кормой Иван увидел рогатый черный шар.

«Мина!»

Она лениво колыхалась метрах в пяти-шести от борта, все ближе и ближе подплывая к кораблю. Наверное, штормом ее сорвало с якоря где-то в море и прибило волной на рейд. Черная рогатая смерть. Она уже метрах в четырех от борта. Еще несколько минут, а может быть, секунд и… Триста килограммов взрывчатки. Что же делать?

— Мина под кормой! — изо всей мочи крикнул Иван и прыгнул за борт.

Он не слышал, как его крик подхватили другие вахтенные. Он осторожно подплыл к мине и, стараясь не задеть колпачков, начал потихоньку отталкивать от борта. Ему удалось оттолкнуть ее метра на три, и он облегченно вздохнул. Теперь Иван слышал торопливый звон колоколов громкого боя, дробный топот ног по металлической палубе, четкие слова команд, разносимые электромегафоном:

— Аварийной партии на ют!

— Шлюпку с правого борта — на воду!

Голос командира, как всегда, спокоен, он вселяет в Ивана уверенность, что все будет хорошо. Иван тоже успокаивается, действует расчетливее, приноравливается к ленивой зыби и все дальше и дальше отталкивает мину от борта.

Подошла шлюпка. Ивану подали конец. Нащупав на стальном теле мины рым, Иван привязал к нему пеньковый трос. Шлюпка начала буксировать мину в море, а Иван поплыл к трапу. Силы уже покидали его, и он долго не мог выбраться на нижнюю площадку трапа, зацепившись карманом бушлата за окованный железом угол. Но вот чьи-то сильные руки подхватили его, бушлат затрещал, и Иван оказался на площадке.

Когда его, поддерживая под руки, подняли на палубу, подошел командир.

— Молодец, Гвоздев! Спасибо. — Командир обнял матроса.

Иван вежливо отстранился, стараясь, чтобы командир не выпачкался о мокрый, с жирными пятнами мазута, бушлат, и смущенно пробормотал:

— Так ведь у самого борта была…

— Вы приняли единственно правильное решение, — сказал командир.

— Сообразил! — подхватил кто-то из матросов.

— Смелый, черт! — восхищенно поддержал другой.

Смущенный столь необычным вниманием к себе, Гвоздев потихоньку выбрался из толпы и пошел в кубрик. За башней он остановился и долго смотрел, как шлюпка буксирует мину в море. Там ее подорвут. Высоко в небо взметнется столб воды, прокатится над морем гулкое эхо, и все будет кончено. А могло быть… Только теперь Иван отчетливо представил, что могло быть, и ему на какое-то мгновение стало страшно. Это была просто запоздалая реакция, страх прошел тут же, мысли Ивана вернулись к привычным житейским заботам. Он вспомнил, что порвал бушлат, и стал разглядывать его.

Подошел Павлик Федосов и сказал:

— Вот если бы Клава сейчас тебя увидела…

— Что ты, что ты! — замахал руками Иван, испугавшись одной мысли о том, что Клава могла застать его в таком растерзанном виде. И, прилаживая карман, сокрушенно вздохнул: — Бушлат-то совсем новый. Жалко.

Павлик удивленно посмотрел на Гвоздева и подумал: «Вот ведь человек! Подвиг совершил, а не заметил. Жизни не жалел, а вот бушлат ему жалко». И вслух сказал:

— Чудак ты, Ваня! Цены себе настоящей не знаешь.