Лобов молча посасывает козью ножку. Он, как и все таежные охотники, немногословен, или как он объясняет, не любит «зазря сорить словами». Высшими достоинствами человека он почитает храбрость и хозяйственность. И сейчас, увидев, что у телефониста матроса Гришина порван рукав, строго замечает:

— Справу-то починил бы.

Гришин поднимает голову и вопросительно смотрит на Лобова. Наконец, догадавшись, о чем идет речь, виновато оправдывается:

— Четыре раза сегодня рвалась связь, вот и ползал. И потом не «справа», а форменка, Егор Иваныч.

— Можно и так назвать, — соглашается Лобов. — Хотя оно, если разобраться, так все обмундирование — форменное. Однако был приказ насчет того, чтобы переодеться. Больно уж заметная у вас форма и маркая. На море она, может, и ничего, а на суше в ней воевать несподручно.

Приказ о том, чтобы переодеться, действительно был. Еще неделю назад комбат собрал всех офицеров и произнес краткую, но выразительную речь:

— Я понимаю, что каждый из нас очень любит флотскую форму и дорожит ею. Но воевать в ней здесь — пижонство и глупость. Слишком она демаскирует, и у нас много ненужных потерь. Так что придется переодеться. Начнем с офицеров. Сегодня же снять кортики, обрезать ремни на кобурах, раздать серые солдатские шинели.

Кортики сияли, ремни обрезали, но шинели никто не надевал. Неведомо откуда достали ватники и стали носить их поверх кителей и форменок. Вот и Гришин не может расстаться со своей изодранной форменкой.

Лобов еще раз осуждающе осматривает Гришина и, вынув из бокового карманчика большие мозеровские часы-луковицу, ковыряет их крышку заскорузлым ногтем большого пальца, никак не попадая в щель крышки. Наконец открывает крышку, смотрит на часы и озабоченно говорит:

— Однако, скоро светать начнет. — Опустив часы в карман, просит Гришина: — Ну-ка, брякни на «передок», узнай, не слышно ли чего.

Гришин крутит ручку полевого телефона и строго спрашивает в трубку:

— Восьмой, как на горизонте?

Выслушав ответ, кладет трубку и тоже озабоченно сообщает Лобову:

— Полный штиль.

Лобов вздыхает, долго сидит молча, потом снова достает часы. Без четверти шесть, а Крылова все еще нет.

Старший матрос Крылов — любимец Егора Ивановича. Сегодня он вместе с матросом Киреевым ушел за «языком», должен был вернуться к пяти и все еще не появляется. Не стряслось ли чего?

С потолка начинает капать вода. Гришин подставляет пустую консервную банку, и капли звонко шлепаются в нее. Егор Иванович неодобрительно кивает головой: «Работнички! Нет, чтобы потолще засыпать землей. Дождь только вчера начался, а уже протекло. А ну как зарядит на целую неделю?»

«Цыц! Цыц!» — стучат в банке капли, и Егору Ивановичу кажется, что он сидит не в блиндаже, а в лесной сторожке. Глухо шумит тайга, по стеклу барабанит дождь, а в сторожке тепло и пахнет мышиным пометом. «Такая уж нация, эти мыши, — сквозь дрему думает Егор Иванович, — любят они лесные сторожки, хотя вроде бы и поживиться там нечем…»

Вдруг Лобов встряхивает головой и настороженно прислушивается. Вскоре и Гришин слышит чавканье чьих-то сапог. Дверь в блиндаж распахивается, и в ней появляется санитарка Лена. Быстрым взглядом она окидывает блиндаж и тревожно спрашивает у Егора Ивановича:

— Не вернулись?

Егор Иванович смущенно опускает глаза и ворчливо отвечает:

— Больно скорая. Это тебе не в кино сбегать, быстро не управишься. — И уже ласково спрашивает: —Ты-то чего не спишь, егоза?

— А я уже выспалась, — отважно врет Лена и тут же торопливо добавляет: —Дай, думаю, схожу узнаю, может, моя помощь потребуется, ведь мало ли чего может случиться…

— Ну-ну, затрещала. Чисто сорока. Ты бы. хоть потише, а то комбата разбудишь.

— Я не сплю, — послышался из-за переборки голос Першина. Запахивая накинутый на плечи китель, он вышел из-за переборки, кивком разрешил сесть вскочившим при его появлении радисту и телефонисту и, обращаясь к Лобову, заметил:

— Что-то задерживается Крылов.

Однако, увидев, как Лобов выразительно показывает ему глазами на Лену, добавил:

— Впрочем, время еще не вышло, будут в срок.

Лена перехватывает взгляды, которыми обмениваются комбат и Лобов. Она тревожно смотрит то на одного, на другого, хмурит свой низенький лобик, отчего ее тонкие брови еще больше выгибаются и становятся похожими на серпики. Она хочет что-то спросить у Першина, но в это время пищит зуммер телефона. Гришин хватает трубку, слушает и, бросив в трубку бойкое «есть!», радостно докладывает:

— Вернулись!

Вскоре в блиндаж вваливается Крылов. Он сбрасывает со спины, как мешок, пленного немца, вытирает рукавом ватника пот и беззлобно говорит:

— Тяжелый, сволочь. — Затем, повернувшись к Першину, докладывает: —Товарищ капитан третьего ранга, задание выполнено. Полный порядок!

Развязывая пленному руки, он весело спрашивает:

— Ну, чего таращишься? Не бойся, гад, не кусаемся.

Пленный испуганно вращает выцветшими глазами и крутит головой, — видимо, собирается что-то сказать, но ему мешает кляп во рту. Крылов вытягивает кляп, и пленный, захлебываясь, торопливо что-то говорит по-своему. Першин строго произносит по-немецки какую-то фразу, и пленный вслед за комбатом идет за перегородку.

Только теперь Крылов замечает Лену.

— А, Ленточка!

Распахнув ватник, он достает из-под форменки букет роз, расправляет их лепестки, сдувает с них пыль и протягивает букет Лене:

— Этот трофей специально для вас.

Вручив растерявшейся санитарке букет, Крылов церемонно раскланивается.

— Где вы их взяли? — спрашивает Лена.

— В оранжерее майора фон Брауде. К сожалению, я не застал майора дома, а то бы он сам прибыл сюда, чтобы засвидетельствовать вам свое почтение. Поэтому вам придется довольствоваться этим букетом и знакомством с майорским денщиком, которого вы уже имели удовольствие видеть, — Крылов кивнул на перегородку. — Впрочем, у меня лично этот, извините, боров не вызывает глубокого уважения, но я надеюсь, что он будет для старпома приятным собеседником…

«Ну, теперь понес», — подумал Лобов, знавший, как трудно остановить Крылова, если на него находит красноречие. До сих пор сержант не вмешивался в разговор, а лишь слушал и внимательно наблюдал за Крыловым и санитаркой. Он видел, что Лена не отрывает от Крылова восторженного взгляда своих васильковых глаз. Похоже, и сам Крылов тоже чувствует, что нравится девушке. Именно это и настораживало сержанта. «Совсем замутил девке мозги», — решил Лобов.

— Крылов! — окликнул он матроса — Ну-ка, выдь на минутку, разговор есть.

Когда они вышли, Лобов строго сказал:

— Ты мне это брось — разные там цветочки, улыбочки и прочее такое. Не время теперь. Да и она совсем еще ребенок.

Крылов молчал.

— Чего молчишь-то?

— А что сказать? Нравится она мне, Егор Иваныч.

— Мало ли что. Говорю — не время.

— Знаю, что не время, а вот нравится — и все.

— А ты избегай, оно и лучше будет. А то таращишься, как кот на мясо. Я тебя предупреждаю: чтобы мне безо всякого баловства! Испортишь девку, а потом бросишь.

— Ну что вы говорите, Егор Иванович!

— А вот то. Знаю я вас, кобелей, вот и предупреждаю.

— Эх! — обиженно выдохнул Крылов и, достав сигарету, сердито щелкнул зажигалкой. Он протянул пачку сигарет Лобову, но тот молча отстранил ее и достал кисет. Повернувшись спиной к ветру, он оторвал узенькую полоску газеты и, свернув козью ножку, набил ее самосадом. Прикуривая от предложенной Крыловым зажигалки, внимательно посмотрел на хмурое лицо матроса и, глубоко затянувшись, примирительно сказал:

— А ты на меня не серчай, если что и неладно сказал. Я постарше тебя.

— Я не сержусь.

— А насчет баловства тоже поимей в виду.

— Полный порядок!

— Ну, то-то.

Показания пленного подтверждали опасения капитана 3 ранга Першина: немцы стягивали против обороняемого батальоном участка крупные силы. Провалившееся наступление немцев в районе Колпино вынудило гитлеровское командование отказаться от дальнейших попыток штурмом овладеть Ленинградом. Немцы решили начать длительную блокаду города. Вместе с тем они стремились потеснить наши части на восточном берегу Копорского залива, чтобы взять под обстрел наши коммуникации, связывающие защитников Ханко с Ленинградом.