«Придет — не придет? — эта мысль была мучительна и неотвязна. — Бежать, ускользнуть в этой суматохе…» — Сбросив жаркую и душную бурку, Вениамин попытался приподняться. Острая боль в ноге рванула его обратно на жесткую скамью.

— Очухался, паря? — спросил, склоняясь над ним, пожилой усатый казак и, потянув за край бурку, стал кутать ему ноги.

— Пить… — прошелестел пересохшими губами Вениамин. Теплая вода переливалась через край жестяного ковша. Зубы стучали по острому краю.

— Худо тебе, паря? Спокою нет, вот беда. Ночь, а здесь, как на ведьмячем шабаше.

— Что там, на воле? — осторожно спросил Вениамин. — Как там наши, а?

Казак запустил в густые лохмы руку и метнул из-под бровей быстрый, обжигающий взгляд.

— Наши… ваши… Дело табак, паря. Были ваши, да все вышли… Да и энтих полегло, не счесть. Вот придут подводы из Чирков, и повезем и раненых, и мертвых, как генерал наказал… Один ты остался, паря. Как перст, один.

— Что ты плетешь?! — крикнул гневно Гамберг. — Что ты каркаешь тут, как ворон?

Лицо казака пожелтело, стало расплываться. Жесткая ладонь, захватив и сминая лицо Вениамина, придавила губы. Задыхаясь, весь покрывшись испариной и дрожа мелкой, знобкой дрожью, Вениамин не в силах был сбросить эту руку.

— Молчи, чудик, — обдавая его чесночным запахом, зашептал в ухо казак. — Молчи. Сам фон-барон наказал тебя стеречь. Как бог свят, сам. Молись, паря, своему богу, какой он у тебя ни на есть. Лютую смерть тебе принять суждено.

— Смерть? — прошептал тербатец, и впервые холод значения этого слова дошел до его разума и сжал дрогнувшее сердце. — Спаси меня, казак, — попросил он жалобно. — Во имя детей своих спаси. Достань мне коня.

— От смерти не ускачешь. А и нет у меня никого, — казак перекрестился. — Был сынок, Ванятка, твой, должно, одногодок, да порешили его. Сгинул с конем вместе. Прими, господи, его душу, — он опять перекрестился.

— Кто же его убил?

— Эх кабы я знал да ведал, паря. — Казак опасливо оглянулся и шепнул: — Бают, калмыковцы, паря. — Он помолчал, испытующе глядя на Вениамина, наклонился и снова зашептал: — Почтарь кручинился по тебе, паря. Пойду скажу ему, а ты лежи. — Вздыхая и бормоча себе под нос, он вышел.

Вскоре казак вернулся с каким-то человеком, и они унесли покрытого буркой Вениамина вместе со скамьей. Ни пьяный хозяин, ни гости не заметили исчезновения тербатца.

На почте Вениамина спрятали в жилой половине, за печью. Ему опять стало дурно. Он не чувствовал, как Свешников делал ему перевязку. Не услышал, как заскрипели на улице подводы.

Тербатцы не только задержали на несколько часов катившуюся на Хабаровск Поволжскую бригаду генерал-майора Сахарова, но и заставили ее изменить свой маршрут. Свернуты были не покрывшие себя славой знамена. Длинен до бесконечности обоз, увозивший ночью из станицы сахаровцев — раненых и убитых.

В тот страшный час, когда Рифман со своим эскадроном творил расправу над безоружными людьми, в Амурскую область со станции Покровка уходил эшелон с оборудованием флотилии и всем ценным, чем располагал обреченный Хабаровск.

Командование Народно-революционной армией принял герой Перекопа Василий Блюхер. А через сутки началось организованное отступление наших воинских частей на левый берег Амура.

Сдерживая на подступах к Хабаровску полчища белогвардейцев и прикрывая отступающих, ожесточенно сражались в этот день с врагом подразделения 3-й конной бригады НРА, морской отряд Амурской флотилии и Особый Амурский полк. Но в ночь на 22 декабря вынуждены были отступить за Амур, в Покровку и они. А в восемь утра 23 декабря, после упорного боя и больших потерь с той и другой стороны, оставили и этот населенный пункт.

В этом бою был тяжело ранен в обе ноги комиссар Игорь Сибирцев. Окруженный врагами, истекающий кровью, он отстреливался до последнего патрона, и этим последним патроном убил себя. Прекрасная, героическая смерть!

Пал Хабаровск. Окрыленный удачей, генерал Молчанов повел наступление на запад.

В эти беспросветно горькие дни благовещенская партийная организация, потерявшая под Казакевичево своих лучших сынов, снова бросила в народ призыв: «Все для фронта!» Снова шли эшелоны с бойцами на восток. Вдовы слали народоармейцам одежду, которую никогда больше не наденут их убитые мужья. Осиротевшие дети посылали им самодельные, вышитые «стебельком» кисеты с табаком.

Снова расточительно щедрым был Благовещенск. Готовясь к обороне, он отдавал оружие и боеприпасы, перевязочные средства и медикаменты. Голодая сам, под метелку очищал кладовые и склады и отгружал для HPА провиант.

Казакевичево в эти дни кишело белогвардейщиной всех мастей и расцветок. На смену дикой Поволжской бригаде генерала Сахарова пришел «голубой» офицерский отряд полковника Ширяева. Ширяевцев сменил имени атамана Семенова Оренбургский казачий полк. За ним появились пластуны, потом нахлынули желтолампасные бывшие калмыковские части, и не было им числа…

Чуть ли не на другой день после занятия Хабаровска, Молчанов потребовал созвать «казачий круг». Поддержка местного населения пришлась бы как нельзя кстати. Но белогвардейцам пришлось жестоко разочароваться: от всего «Уссурийского казачьего войска», «на круг» явилось только восемь представителей, да и те привезли наказы своих одностаничников, что все они впредь будут считать себя крестьянами и в военных действиях против красных участвовать не станут. Гленовский округ, в который входила станица Казакевичево, не прислал ни одного человека.

Генерал Вишневский, базировавшийся со своими подразделениями в Казакевичево, сделал из всего этого разумный вывод: «Уссурийские казаки „расказаковались“, так не станут ли они стрелять нам в спину?»

Это опасение было небезосновательным, в каждой пограничной станице, с незапамятных времен, имелись отлично вооруженные группы «самозащиты от хунхузов».

В Казакевичево начальником самозащиты был Мартемьян Шереметьев. Генерал потребовал его к себе. О чем они беседовали, неизвестно, но все винтовки и патроны пришлось сдать в белогвардейский штаб беспрекословно. Казакевичевцы легко вздохнули: ни перед кем не придется ломить больше шапку. Это ли была не радость! Снова рекой полилась тю-тю-паевская хана…

Как-то незаметно в этой сумятице прошло появление в Казакевичево двух молодых женщин. Одна из них, Людмила Ивановна Фомина, опознала среди лежавших в общественном сарае убитых тело своего мужа — Анатолия Михайловича Востокова. Подрядив кого-то из станичников, она тайком увезла его в Хабаровск и похоронила на больничном кладбище. Другая, в изношенных башмаках и платочке на ярко-рыжих волосах, так ничего и не узнала о благовещенцах.

Только в доме Башуровых ей сказали, что после боя, в сенях, под застрехой, были найдены два партийных билета. Молодая хозяйка запомнила, что в них значились фамилии Бородкина и Кошубы, но сохранить партбилеты поопасалась и сожгла их в печи.

Часами стояла Рыжая на берегу Уссури, вглядываясь вдаль, будто кого-то поджидая на условленном месте. Сердобольные казачки, считая девушку тронутой умом, — а она и в самом деле обезумела от горя, — зазывали ее в избы, кормили и давали ночлег. Вскоре она куда-то исчезла, так и не проведав, что на почте скрывается раненый Вениамин.

…Шел грозный февраль 1922 года. Полураздетые и жестоко страдающие от лютых морозов народоармейцы готовились к штурму Дальневосточного Перекопа — Волочаевки. Более полутора месяцев они не знали над головой крова, ели конину и мороженую рыбу, но более чем когда-либо верили в победу. В их числе был и пятнадцатилетний Виктор Адобовский, благовещенский тербатец, то и дело возвращавшийся памятью к казакевичевским дням.

Волочаевские дни. Февральские метелицы и морозы… В ночь на 11 февраля в железнодорожную полуказарму, где размещалась ставка Блюхера и находился походный госпиталь, свозились и сносились раненые и обмороженные народоармейцы. Когда тесное помещение заполнилось до отказа, вокруг полуказармы развели костры и раненых стали класть на оттаявшую землю. А красные сестрички и санитары делали все новые и новые вылазки и приносили уже утративших способность двигаться, замерзавших в дозорах бойцов, отогревая их своим дыханием и сердечным теплом. Из одной такой вылазки не вернулась юная рыжеволосая девушка. Ее нашли потом в снегу замерзшей и похоронили в братской могиле, так и не узнав, кто она и откуда.