Кровь… всюду кровь, и все в кровавом тумане…

— Вы, кажется, вздремнули, Дон? Мой разиня денщик потоптался у двери и не решился вас обеспокоить. Пришлось идти самому.

Пепеляев успел переодеться. Его светлые волосы были тщательно причесаны. Он взял Доната под руку и повел в столовую.

Только взглянув на поджаренную грудинку, Беркутов ощутил вдруг чудовищный аппетит и вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего обеда. Взяв хлеба, он, сдерживая нетерпение, потянулся за горчицей.

— Хочется остроты, — улыбнулся Пепеляев, придвигая к нему горчицу, — но не злоупотребляйте этим. У меня есть отличные маслины, сейчас их подадут. — Он позвонил и распорядился, чтобы принесли маслины. Беркутов, взглянув на генерала, впервые за все утро улыбнулся и приступил к еде. Вскоре то, что произошло ночью, стало казаться ему далеким и неправдоподобным сном.

Сдвинув на затылок бескозырку, Померанец стоял у штурвала.

Алеша спустился на палубу. Старая вертушка «Комета» лениво шлепала плицами по обмелевшему плесу верхнего Амура. Багровое солнце лежало где-то там, за Маньчжурией, на вершине широкой и плоской горы, и Алеше казалось, что оно, довольно ухмыляясь, озирает пройденный за день путь. Уходя на покой, оно превращало в поток расплавленной лавы темные воды Амура, а островерхие сопки — в скопища розового хрусталя. Даже старая, потрепанная «Комета» сейчас со стороны выглядит, наверное, как нарядная прогулочная яхта. В густом сплетении прибрежного орешника и монгольского дубняка уже шло едва приметное движение: закипала И всклубливалась ночная темь.

Зачарованный неповторимостью этих мгновений, Алеша не заметил, как скатилось с плоской горы солнце. Но от посиневшей воды дохнуло резковатым холодком, и, будто в чем-то обманувшись, вспенились и заплескались волны. Все вокруг поблекло, посерело, и разом, без сумерек, без перехода, наступила томительно-длинная и тревожная сентябрьская ночь.

Корпус «Кометы» судорожно вздрогнул, загремела за тонким бортом грузная якорная цепь, и взмывший к вызвездившему небу тоскливый голос сирены покатился вдоль реки, надрывно предупреждая: «Эй, берегись… берегись… берегись!..» и будя в сопках эхо, похожее на отдаленный волчий вой.

Над капитанской рубкой вспыхнула электрическая лампочка. Красная, в полнакала, спиралька в узком стеклянном пузырьке не разгоняла ночную тьму, а только робко предупреждала, что здесь, на «Комете», в вынужденном безделье томятся люди.

Алеша зябко повел костлявыми плечами, сдвинул на затылок фуражку, открывая свежему ветру высокий, гладкий лоб и, не касаясь рукой холодных поручней трапа, сбежал в узкую каюту, пахнувшую в лицо — едва была открыта дверь — сухим и терпким, отдающим масляной краской теплом. Не зажигая света и не раздеваясь, он растянулся на жесткой постели. Было отрадно сознавать, что трудная вахта осталась позади, что можно до хруста костей потянуться и, глотнув остывшего чая, крепко заснуть до самого утра.

За тонкой переборкой в тесном и жарком помещении кубрика бузила, громыхая тяжелыми сапожищами и взрывами безудержного хохота, матросская братва. Коноводил, как всегда, неустанный враль и хвастунишка Пронька Донцов.

Алеша представил себе светлые, прозрачные до самой глубины Пронькины глаза, кудрявый чуб, падающий на пшеничные брови, большой улыбчивый рот с отлично подвешенным языком, улыбнулся сам и невольно прислушался. Парень упоенно выкрикивал:

— А как подбегал я к кладбищу, то и вовсе стемнело, а они все бегут за мной, все бегут, и слышно — настигают. И тут я под ноги уже не смотрел, и ничего не разбирал, и прыгнул на какой-ся бугор, и сиганул в какею-то яму, и схватился рукой за какеи-то волосья…

Алеша уже не раз слышал эту длинную маловероятную историю о побеге из белогвардейской предварилки, ведущими персонажами которой являлись находчивый Пронька и рогатый козел, волею случая очутившийся в одной и той же свежевырытой могиле.

Он приподнялся на койке и стукнул кулаком в гулкую деревянную переборку. Пронька ругнулся сквозь зубы и умолк ненадолго, потом снова заговорил вполголоса, подчеркнуто беспечно:

— А то вот еще, братцы, был в моей жизни случай…

Но его уже не слушали. Поднялась возня, видимо, укладывались на ночь. Скрипнула дверь. В каюту вошел Померанец. Невидимый в темноте, припадая на раненую ногу, он добрался до своей постели и, присев на край койки, стал стягивать сапоги.

— Гертман, спишь? — спросил он негромко.

Алеша не ответил, но, когда копошившийся рядом и все вздыхавший боцман наконец угомонился и задышал ровно и спокойно, он потихоньку выскользнул на палубу к вахтенному:

— Вдвоем будет веселее!

После полуночи разыгрался ветер. Алеша поднял воротник. Серая стена тумана уползала вниз по течению, и вдогонку ей свивались и выравнивались кольца могучего Амура.

Под надрывный пароходный гудок, как в большой качающейся люльке, спала вся команда, а ему думалось почему-то о «трех мушкетерах». Где они, что с ними теперь?

Осыпается по низинам голубика. Шуршат прелой прошлогодней листвой продирающиеся на свет божий рыжики и сыроежки. Алеет брусника. И веет от всего этого тревожным и терпким дыханием осени.

Улетают в теплые края птицы. Забиваются в норки, устланные сухой травой и пухом, зверюшки. И только люди да увязавшиеся за ними две-три верные лайки, не покидающие их, несмотря на все лишения и невзгоды, все еще скитаются по тайге.

Крепчают утренние заморозки. Студеной и синей, вся в серебряных блестках, стала ручьевая вода, и плывут по ней разноцветные прозрачные — листья. Поздняя осень настигла в пути николаевских беглецов.

Еле передвигают ноги тощие кони. Ползут по бездорожью, ныряя в ухабы, скрипучие телеги. Плачут под ненадежными завесами из дерюг дети. Пробивает насквозь изношенную одежонку мелкий, въедливый дождик. Хлещет по лицу ветер. Спотыкаясь о пни и кочки, как слепые, бредут люди, отчаявшиеся, ничего не ждущие впереди и страшащиеся оглянуться назад. Там, позади, пепел родного города, кровь, и слезы, и длинные ряды страшных, безвременных могил…

Утро пролило золотой дождь солнечных лучей, раздвинуло синие дали, пригрело берега. Небо было безоблачным, посветлевшая вода холодной и спокойной. Продрогший за ночь Алеша отогревался в кочегарке. Работа была чистая и приятная: топили березовыми дровами. В капитанской рубке опять хозяйничал Померанец. Савоськин спал в своей каюте, а болтавшийся без дела Пронька принял на борт пассажира и сломя голову помчался докладывать об этом чрезвычайном происшествии Алеше.

— Двое их на лодке было. Гребутся незнамо куда и, видать, пристали крепко. Как завидели «Комету», зачали руками махать и кричат — не разберешь что. Подумалось, бедствие терпят, я и кинул им конец. Один сразу за него ухватился и подтянулся на руках, груза-то у него ни шиша, а другой к берегу зачал грести. Вот так оно нашего полку, значит, и прибыло, — философски заключил Донцов.

— Нужно было поначалу мне сказать, — укорил его Алеша. — Наберете с бору да с сосенки бог знает кого, а я буду в ответе. Что за пассажир, что он собой представляет, ты хоть этим поинтересовался?

— Пассажир? — захлопал белесыми ресницами Пронька. — Да так, парнишка, навроде нас с тобой. Пассажир как пассажир… кричит: «Возьмите, христа ради!» Ну я и взял. А если что не так, можно и ссадить. И ссадим! Мне-то что, я свой долг завсегда сполню.

Слушая такие безответственные речи, Алеша сплюнул в рубиновые угли: ссадить человека в пути! Дело было не в случайном попутчике, а в том, что Пронька нарушил дисциплину. Если так пойдет и дальше, добра не жди. Кинув Донцову: «Пошуруй-ка здесь!» — Алеша поднялся наверх.

Пассажир не замедлил ему представиться. Был он высокий и тоненький, большеухий, с узким обветренным лицом и пытливым взглядом серовато-синих глаз, показавшихся Алеше знакомыми.