Вот на остатках топлива загудела электростанция, замерцало сквозь отверстия заслонки пламя в нагревательной печи. Загромыхал прокатный стан. Неподвижная паутина трансмиссий и приводных ремней в механическом цехе двинулась, задрожала, ожила…

Сотни землекопов наваливают насыпь, плотники несут шпалы, рабочие укладывают рельсы… И через две недели узкоколейка протянулась до самого торфяника, где сохранились огромные запасы топлива.

— И в это самое время нас — хлоп по рукам! — с возмущением говорил Роман, расхаживая по кабинету. — Что оставалось делать? Допустить, чтобы опять мерзостью запустения запахло на заводе? Рабочий класс Верхнего завода сказал: «Нет! Не позволим!» — вот и стали мы черт-те что… не государственный завод, а вроде частного предприятия, — с горечью добавил он.

В кабинет между тем, узнав о приезде комиссии, собирался народ. После Романа заговорили рабочие, стали требовать: «Снимите консервацию!», доказывали, что Верхний завод «надо утвердить хотя бы во вторую категорию!»

— Вот кончим снарядные заготовки, откуда будем брать металл? — спрашивал пожилой токарь с серебристыми висками. — Свой мартен еще стоит… Значит, покупай металл на других заводах? Так? Но ведь государственный завод не продаст нам, в плане на снабжение нас нет… значит, покупай у концессионеров? Так?

— Гормет нас толкнул на линию частника! — горячился молодой рабочий на деревяшке. — Мы что, мы мельницей кормимся, верно, и зарплата нам идет из половины выручки… Но разве не обидно нам, коренным рабочим, разве не обидно нам, товарищи из центра, стоять на линии частника? Товарищ Ярков зубами заскрипел тогда… Заскрипишь!

— Успокойтесь, товарищи! — густым окающим басом сказал Орлов. — Для того мы и приехали, чтобы разобраться. Для меня лично дело ясное… Комиссия обсудит все это, и мы поставим вопрос перед совнархозом…

Пообещав Яркову прийти к нему завтра домой на целый вечер, попрощавшись с членами комиссии, Орлов пошел пешком в Перевал. Хотелось побыть одному. Все в нем кипело. Негодование душило его. Он не только был не согласен с решением о закрытии завода, его возмущало это решение. Он видел в нем чью-то злую волю…

Серенький теплый денек, когда нет солнца, но с крыш капает, в канавах журчит, снег исчезает на глазах, близился к концу. Гордей Орлов шел по бульвару, окаймленному сквозными кустами. Бульвар этот тоже носил следы разрухи: скамеек не было, только столбики напоминали о них. Кое-где и столбики выворотили из земли и сожгли в печурках…

Волнение стало утихать, и Гордей, оглядевшись кругом, вспомнил, как когда-то водил шпика за собой, как ехал в тюремной карете по этой улице. Вдали мелькнули очертания тюремных корпусов.

Хорошо пройтись по Перевалу, не думая о шпиках, не видя полицейских. Вспомнилась ему счастливая встреча с Софьей, вечер у Чекаревых, милый облик Марии… Молодостью пахнуло на него.

«Приеду, устроим вечер воспоминаний с Софьей… Эх! Описать бы это все! Подрастет Андрей — пусть узнает, как отец с матерью молодость проводили».

Он так задумался, что чуть не налетел на какую-то маленькую женщину, торопливо вышедшую из-за угла.

— Извините…

И он хотел пройти, но взглянул на ее сросшиеся брови и остановился.

— Вы жена Давыда?

— Товарищ Гордей?!

Узнал он и голос, серебристый, грустный.

— Да, это я. Я вам писал.

— Да… я тогда просто не могла. Простите.

— Понятно, понятно, — сказал Гордей. — Где вы живете, где работаете сейчас?

— В облоно работаю и по совместительству в облздраве. А живу вон там, — и она указала на двухэтажный дом с разбитой дверью парадного крыльца.

«В облоно, — с невольным разочарованием говорил себе Гордей, тяжело подымаясь по лестнице. — Думал, она боевитее!»

— И чем же вы там занимаетесь? Школами?

— Школами, детскими домами… Колонии организуем… Работа обширная, — ответила она.

Вслед за Ириной Орлов вошел в бедную чистую переднюю. У окна сидела напудренная женщина в дорогой поношенной шубке и шапочке. Она поднялась.

— Товарищ Светлакова!

— Опять вы? — с неудовольствием сказала Ирина. — Ведь я сказала вам…

— Да… я хотела… я решила все рассказать вам как женщина женщине!

На ее лице сквозь пудру проступили розовые пятна. Ирина сказала:

— Товарищ Гордей! Пройдите, пожалуйста, сюда вот… Я сейчас!

Он снял шинель, остался в защитного цвета гимнастерке, — она шла его мужественному лицу и статной фигуре, положил на полочку фуражку и вошел в комнату Ирины.

Огляделся, стоя у порога.

Посреди — стол под потертой клеенкой. Вдоль стен стулья, книжный шкафчик, секретер с рубчатой выдвижной доской, две кровати. На одной из них спит старик в ковровом халате со шнурками. Чисто выбритое обрюзгшее лицо его сморщилось в детскую капризную гримасу. Из дверей в смежную комнату выглянула старушка и снова скрылась. Гордей присел к столу.

Хотя дверь была плотно прикрыта, он слышал разговор в передней.

— …Он мне сказал: «Но у жены ребенок!» Я ему говорю: «Но и у меня будет ребенок, я беременна!» И он уехал и все время пишет, спрашивает. Скоро обещает приехать, только занятия кончатся… Поймите мое положение! Не могу же я допустить, чтобы он понял, что я обманываю!

— Как обманываете? Разве вы не беременны?

— Это… подушка! — всхлипнула женщина. — Если вы не отдадите мне ребенка, я не знаю что… Он меня бросит!

— Дом матери не магазин: пришел, выбрал себе куклу! — жестко сказала Ирина.

— Но я знаю, вы отдавали на усыновление! Были случаи!

— Да. Но вам я не отдам.

— Почему?

— Вы морально неустойчивы. В воспитательницы не годитесь. Да и не любовь к ребенку вами движет.

— Любовь? А много любви встретит этот ребенок потом в детдоме? Я усыновлю, запишу на свое имя… Не все ли вам равно?

— Нет, мне не все равно, — сдерживая волнение, отвечала Ирина.

— Товарищ Светлакова! А если вам предпишут?

— Никакому предписанию я не подчинюсь в этом случае. Объясню, какая жизнь ждет ребенка…

— Товарищ Светлакова! Я доверилась вам как женщина женщине…

— И как женщина женщине я говорю вам: скажите все откровенно вашему возлюбленному! А ребенка вы не получите. Прощайте.

Ирина вошла в свою комнату. Щеки и глаза горели. С уважением взглянул на нее Гордей. Разумеется, каждая должна была бы поступить на ее месте так же, но не каждая с такой искренней страстностью относится к этим малышам.

— Расскажите мне, Ира, как вы живете? Это отец ваш?

— Да, это папа. Не удивляйтесь, если он назовет вас Илюшей, или Георгием, или Михаилом Николаевичем. Он перенес два тяжелых удара и…

— Паралич?

— Нет. Во время бегства умерла моя мачеха от тифа… в переполненном вагоне. Отец завернул ее в одеяло и похоронил в снегу возле станции. А второй удар совсем недавно. Возвратилась его неродная, но любимая дочь Катя… зараженная сифилисом. Покончила самоубийством.

«Сумасшедший старик… отказавшийся когда-то признавать ее… Да… невесело… Удивительная у нее выдержка!»

— Мать Давыда тоже с вами живет? — спросил Гордей.

— Да, и мамаша… и наша дочка.

Сказав о дочери, Ирина не улыбнулась, но как-то вся просветлела.

— Вот проснется Маша — познакомитесь! Все говорят, что у нее глаза Ильи…

— Не знаю, как дочка, — медленно заговорил Гордей, подыскивая слова, — а мама ее многое унаследовала от Давыда. Вот я слушал вас, Ира, и мне казалось, что это он говорит… Его тон, его манера…

Она покраснела вся и улыбнулась… и тут же краска отлила, выражение острого страдания волной прокатилось по лицу. Казалось, вот-вот разрыдается… но слезы не пролились, рыдания не вырвались…

Орлов видел, с каким сосредоточенным усилием Ирина поборола волнение. Лицо ее прояснилось и стало спокойным.

…Поздний вечер.

Самовар пел-пел и перестал, закончил свою песенку. Мария моет посуду, Сергей вытирает холщовым полотенцем.

Все уже переговорено, все рассказано, а расходиться не хочется.