В этот последний вечер в лазарете Роман с особым чувством присматривался к соседям по палате.

Палата жила своей обычной жизнью. Бобошин и Куденко играли в чет-нечет, зажимая в руках спички. Уплетая яблоки, принесенные барышнями-гимназистками, Поткин рассказывал вполголоса похабную сказку про царя, и слушатели его — молодые парни — прыскали в кулак. Шестаков шуршал газетой, читал.

Пробегали мимо двери санитары — тащили судно и утку из «тяжелой» палаты, колотый лед на тарелке, кипяток в резиновом пузыре — в «тяжелую» палату. Пронзительные стоны неслись из-за стены: пришел в себя после хлороформа гангренозный, которому днем отхватили обе ноги.

Принесли кашу с маслом в эмалированных мисках и чай в жестяных кружках. Перед сном ходячие больные вышли в уборную покурить. Потом огни в палатах погасли, и все улеглись спать.

Роману не спалось. Он присел на кровать к Шестакову, они пошептались, пообещали писать друг другу. Когда Шестаков задремал, Роман ушел на свою кровать и стал думать о будущем.

«Робить в цехе едва ли придется, надо будет искать работку полегче. Теперь я не только клещами… клещи-то пустые не подниму! А вдруг не поправиться? Может, они меня околевать выпустили?»

Так думал Роман, но вопреки этим мыслям росло в нем жадное желание жить в полную силу, работать, как прежде, и бороться пуще прежнего!

Он стал думать об отъезде.

Выпишут его с утра. Поезд отходит вечером. Он успеет сходить на Балчуг — купить гостинцев семейным, куклу Манюшке… Куклу он, не доходя до дому, посадит в карман шинели, чтобы дочь сама, своими руками достала. Представилась ему Фиса — то в розовом венчальном платье, то у лиственницы — задумчивая, с шевелящимися на ветру кудрями, то бегущая по платформе с малиновым шарфиком в руках. «Успокоить ее… намаялась, поди, одна-то, работая. А мама, поди, совсем постарела… родимая матушка моя!»

С Балчуга он решил пойти поискать домик, где жил Максим Горький, — это где-то совсем близко, на взвозе. Хотелось ему прогуляться по откосу, зайти в старинную башню, которую видно из окна палаты, — она заслоняет заснеженную Волгу и ширь Заволжья. В Сормово хотелось заглянуть, но он от этой мысли отказался: зайти там не к кому, а на завод не пустят.

— «Залезть», «сходить», «заглянуть» — пороху-то хватит ли? — сердито и насмешливо оборвал он сам себя.

Утром пришло письмо от Анфисы. Она сообщала о смерти дочери.

Половина письма была вымарана цензором.

Может быть, это обстоятельство, может, то внутреннее чутье, которое выработалось у Романа, — что-то навело Романа на мысль: «Уж не с голоду ли? Или обыск какой-нибудь… напугали?»

Злая тоска и невозможность «ускочить» сейчас же домой, утешить жену, погоревать вместе с нею — точно связали Романа. Он никуда не пошел, ничего не купил жене и матери. Забрался на вокзал и, не пивши, не евши, просидел в углу до вечера.

…Паровоз взял с места, но длинный и тяжелый товарно-пассажирский состав точно примерз к рельсам. Еще рывок… еще… и болтнуло так, что не один пассажир помянул крепким словом машиниста, железную дорогу и неминучую нужду — ехать.

Роман проснулся.

Он лежал на верхней багажной полке, в тепле. Махорочный дым, застлавший с вечера весь вагон, теперь ушел куда-то, не разъедал больше глаза и легкие. В вагоне стоял разноголосый храп, такой могучий, что он слышался, несмотря на дребезжание и скрип ветхого вагона.

Дверь с площадки отворилась. Вошли двое: высокий — в бобровой шапке, в шубе с бобровым воротником и низенький — в борчатке и мерлушках. Они прошли до конца вагона и возвратились: свободных мест не было. Низенький хотел разбудить кого-то на нижней скамье, но его спутник воспротивился:

— Бросьте, Николай Иванович! Подумаешь — один перегон! По крайней мере, поговорим на свободе… Минут через двадцать опять разлетимся, когда еще встретимся!

Они стали разговаривать вполголоса.

Вначале Роман не вслушивался, но слово «старец» привлекло его внимание. Разговор шел об убийстве Распутина — об этом только сегодня оповестили газеты.

— Н-да… наверху сейчас переполох, — язвительно говорил Николай Иванович. — Фактически старец был монархом…

— Тише! — с неудовольствием прервал спутник.

— А я что сказал, — громко начал Николай Иванович. — Я сказал, что фактически покойный старец был мо-на-хом!

И он зашептал что-то быстро и сердито. Разобрать можно было только отдельные слова: «Всякие видения… наступать на Ригу…» Потом, забыв осторожность, заговорил громче:

— Мой тезка — дегенерат! Это факт! Расстроенная фантазия… жесток и упрям, как осел!

— Вообще, там бедлам, — презрительно сказал высокий, — в том-то и ужас.

— А Сашетт!.. Это религиозное умопомешательство…

— Но интересно, интересно: кто сделал это «чик»! Один на один против темной силы!

— Вероятно, не один на один! Это кто-нибудь из…

— Мишель, может быть?

— Николай Иванович!

— Что? — невинным голосом спросил низенький. — Я вспомнил, что жена заказывала мне купить вермишель… а вам что послышалось?

— Не очень ловко, милейший, — пробурчал высокий. И они опять понизили голоса.

«Алеша… гемофилия… Маклаков и Пуришкевич… спасти самодержавие… Мишель…» — расслышал Роман. Он понимал, что дегенерат, тезка Николая Ивановича, — это царь, Сашетт — его жена. Мишель — великий князь Михаил… Смутно он стал подозревать, что речь идет о готовящемся дворцовом перевороте. По-видимому, слухи докатились и до этих двух господчиков.

«Не спасут вас никакие перевороты!» — И вдруг Роман всем существом почувствовал близость больших событий. Он знал настроение солдат, крестьян, трудовой интеллигенции…

Горячей волной обдало его.

— Эй вы, почтенные!

Оба собеседника враз подняли головы. Они увидели злое, грозное, насмешливое лицо худого, как скелет, солдата, в упор глядевшего на них.

— Что вы? — неуверенно спросил высокий.

Роман не отвечал, продолжал жечь их немигающим взглядом. Ему хотелось сказать, что не поможет самодержавию никакой дворцовый переворот, что трудовой народ сбросит к черту и царя, и всех его наследников и прихвостней. Но сказать это было еще нельзя. С нарочитой грубостью он произнес:

— Вы что тут разоряетесь? Марш отсюда!

Те обменялись тревожными взглядами, высокий пожал плечами. Постепенно стали они подвигаться к двери и вышли на площадку.

Чекарев вернулся из ссылки перед самой Февральской революцией. Перевал, как и вся страна, чутко следил за событиями в Петрограде.

Стачка Девятого января. Демонстрация рабочих и присоединившихся к ним солдат. Забастовка восемнадцатого февраля, перекинувшаяся с Путиловского завода на другие предприятия… Демонстрация трудящихся женщин в международный день работницы… Всеобщая политическая забастовка петроградских рабочих, столкновения с полицией, попытки восстания… Расстрел демонстрации — и новая, еще более могучая революционная волна… Братание с солдатами… Манифест бюро ЦК о вооруженной борьбе против царизма…

Переговорив обо всем этом, Илья и Сергей Чекарев решили, что свержения царизма можно ждать со дня на день. Настают боевые дни. Люди жаждут борьбы.

— Я изголодался по работе! — сказал Чекарев. — Считай меня с этого дня в активе. Пожалуй, я у тебя и остановлюсь пока, чтобы не тратить время на поиски квартиры.

Илья странным, беспокойным взглядом поглядел на него.

— Сережа, — сказал он бережно, точно подготовляя к чему-то. — Я был бы рад, ты знаешь… но ты сам не захочешь… Мария здесь! Она устроилась у Романа…

— Бегу! — просиял Чекарев. — Лечу!

— Подожди, одно слово… Должен предупредить тебя… Беспокоит меня ее здоровье, состояние ее…

— Больна? Лежит?

— Нет, не лежит. Работает. Бросилась в работу, не дает себе отдыха…

Встревоженный Чекарев полетел к Ярковым. Распахнул дверь.

Роман поднялся навстречу, а Фиса застыла на месте, испугавшись его взволнованного вида.

— Где Маруся?

— Она в малухе… Мы просили… она не хочет здесь… Я сбегаю за нею, — заговорили враз Ярковы.