Софья оглянулась и узнала Анфису. Та, видимо, носила обед мужу на завод и теперь возвращалась с пустым глиняным горшком в кузовке.

Анфиса подурнела, ее безобразили коричневые пятна и большой живот. Но стоило ей улыбнуться, и былая привлекательность возвратилась к ней.

— Здравствуешь, дядя Миней! — и, проходя мимо Софьи быстрым, тяжелым шагом, приветливо кивнула ей по деревенской привычке здороваться со всяким встречным.

Софья пошла за нею и, когда они отдалились от пильщиков, спросила:

— Фиса! Вы не узнаете меня?

— Я… помню… только я не знаю, как вас назвать-свеличать.

— Зовите Софьей… Муж ваш на работе, как я понимаю? Скоро ли придет?

— Ох, не скоро, — ответила Анфиса с сожалением, — они в шесть только шабашат, да он еще, может, куда пойдет по делам. Что бы вам раньше прийти! Я ему паужну носила, сказала бы.

Софья нахмурилась. Целый день пропадет без дела! Она испытующе взглянула на Анфису… Та поняла, заговорила тихо:

— Которых я знаю товарищей — все на работе, вот разве Давыд…

— Он здесь, на свободе? Что же он…

— Я не знаю в эту неделю он в какой смене. Вы пока пьете чай, отдыхаете, — сбегаю, узнаю.

— Скажите адрес, я сама схожу.

Но Анфиса так просила побыть у них, отдохнуть, так горячо доказывала, что лучше встретиться не у Давыда, а где он сам укажет, что Софья согласилась наконец.

Так, разговаривая, они шли, и скоро Софья увидала лиственницу в весеннем нежном оперении, узнала дом.

У ворот стояла сгорбленная седая старушка, мать Романа. Заслонившись ладонью от солнца, она всматривалась в Софью. Софья подошла.

— Матушка ты моя! — всплеснула старушка руками. — Привел-таки бог нам свидеться! А я смотрю, кто это идет с Фисунькой? Глаз у меня стал тупой… Проходи, дорогая гостьюшка.

Илья сказал, что лучше, удобнее встретиться в городском саду.

Сад этот, вернее парк, примыкающий к заброшенному дворцу, в середине прошлого века принадлежал золотопромышленнику, о котором сохранилась в народе недобрая память. Рассказывали о засеченных насмерть крепостных рабочих, об опозоренных или изувеченных девушках, о диких кутежах, о потайных раскольничьих молельнях… Теперь дворец с его лепными потолками, извилистыми переходами, тайниками пустовал. Последний его хозяин был выслан за уголовные преступления, которые нельзя было ни замять, ни «замазать» золотом. Он умер. Наследников не осталось. Парк стал городским садом. Ротонда, где когда-то кутили скороспелые магнаты, превратилась в летний ресторан; вместо затейливых павильонов, где немало пролилось девичьих слез, стояли аляповатые беседки и киоски.

В центре маленького озера высился островок, окруженный подстриженными акациями, как венком. Илья прошел по берегу до мостков, которые вели на остров, и остановился у перил.

Здесь его и нашла Софья.

Видя, как заботливо ведет ее Илья под руку по мосткам, легко было принять их за влюбленных. Они уселись на скамейку среди акаций. Софья одобрительно взглянула на Илью: хорошее место он нашел для встречи! Подобраться к ним можно только по мосткам, а мостки — вот они перед глазами, пересекают серой лентой залитое солнцем озерко!

— Гордей получил мои письма? — спросил Илья.

— Нет. Гордей арестован, — сказала Софья с суровой простотой, ничем не выражая своих чувств. — А вы — наши?

— Нет. Ни писем, ничего… — глубоким взглядом Илья высказал ей свое сочувствие, — ни извещения, ни резолюции!

— Как? Извещение не дошло до вас?

— Провалы! Что сделаешь… Вы привезли?

Софья достала из-под подкладки дамского ридикюля тщательно сложенные бумаги. С улыбкой, чуть раздвинувшей губы, но смягчившей резкие черты, сказала:

— Нате, читайте!

Жирным шрифтом напечатанный заголовок точно ослепил Илью.

«Извещение о Всероссийской конференции РСДРП».

У Ильи дух занялся. Обо всем на свете позабыл он. Наконец, победа. Он читал про себя:

«Товарищи!

Очередное дело наконец выполнено. Наша партия собрала свою конференцию, решила на ней все важнейшие вопросы, уже давно требующие разрешения, создала русский ЦК и вообще сделала самые энергичные шаги для восстановления разрушенного центрального аппарата партии…»

Окончив читать, Илья, охваченный каким-то не свойственным ему бурным нетерпением, потребовал:

— Резолюции!

Софья подала ему резолюции, он прочел. Сказал торжественно:

— Кончено с кризисом! Кончено… вот наша программа борьбы, — он указал на пачку резолюций. — Софья, а кто в русском бюро ЦК?

Она перечислила, назвав первыми имена Свердлова, Сталина и Орджоникидзе.

Светом наполнились карие глаза Ильи. Он задумался. На чистом, строгом лице его дрожали отблески солнечного озера.

С суровой лаской Софья сказала:

— Давыд! Очнитесь!

Он медленно перевел на нее взгляд. Она продолжала:

— Сейчас же надо познакомить организацию. Нужна от вас резолюция: присоединяется ли организация к решениям? Понятно? Это надо сейчас сделать!

— У нас был грандиозный провал…

— Знаю!

— Лукиян, Мария, Коля — все взяты! Слежка за «подозрительными» непрерывная… я бы сказал, изнурительная! Связи с местами есть… можно собрать представителей низовых организаций. Они у себя проработают, а представителей соберем… в лесу… Теперь это возможно.

— Хорошо, Давыд! Но это быстро надо… немедленно!

— Сколько вы мне дней дадите? — спросил Илья. — Учтите — размножить извещение, резолюции… собрать группы, проработать…

— Три дня на все.

Она сказала это твердо, безапелляционно.

— Будет сделано, — ответил Илья и, посоветовав Софье остановиться на квартире у «тети», а не у Романа, за которым неослабно следят, попрощался с нею.

Прошло три дня. Софья уехала. Перед отъездом они с Ильей разработали новый шифр, установили адреса. Софья обещала прислать материал к Первому мая.

Едва она успела уехать, прилетела в Перевал весть о ленских событиях. Размножили на гектографе листовки, раздали на предприятия. Всюду прошли подпольные собрания. В резолюциях рабочие выражали возмущение, протест.

Начали собирать трудовые гроши для семейств убитых.

В то самое время, когда Илья был занят по горло на партийных собраниях, от Софьи пришла обещанная ею первомайская прокламация.

Илья получил эту листовку, зайдя к адресату перед ночной сменой. У него не осталось времени, чтобы передать ее кому-либо для переписки. Отложить до завтра? Нет, нельзя! Не успеешь к Первому мая распространить листовки.

Дерзкая мысль, которая была бы под стать Яркову, а не предусмотрительному, осторожному Илье, вдруг пришла ему в голову. Он вначале отбросил ее, но, обдумав, решил: да! Надо тиснуть прокламацию в типографии! Наборщики и метранпаж — свои, испытанные люди. Корректор до утра просидит в конторке, уткнув нос в оттиски. Опасен только Иван Харлампович!

Илья пошарил по карманам, подсчитал мелочь: на бутылку водки набралось, а на закуску не хватало… Но это не смутило Илью. Товарищи, узнав, для чего надо «споить» Харламповича, добавили свои деньги. Один из наборщиков — болезненно-бледный, но всегда веселый и бойкий молодой человек — отнес вино и закуску Харламповичу:

— В честь тезоименитства моего наследника, прошу не побрезговать!

Харлампович не побрезговал. Он любил даровое угощение. Обойдя типографию и строго наказав «работать как следует и набрать к утру эту штуковину», он заперся в своем кабинетике и скоро заснул.

У Ильи не было времени раньше прочесть листовку — дорога была каждая минута, — он читал ее, набирая слово за словом, фразу за фразой… Но скоро прокламация целиком захватила его. Он подавлял нетерпеливое желание — прекратить набор и вчитаться, вдуматься в текст. И методически ставил в наборную линейку литеру за литерой.

Илью взволновала революционная страстность, которой дышала каждая строчка. Поразили воображение широкой кистью написанные картины наступления рабочего класса, облик революционера, в котором подчеркнуты были основное черты: спокойствие, сила, гордость, целеустремленность… Сам поэт в душе, Илья живо откликался на все это.