— Не отталкивай меня, — трагическим голосом продолжал Вадим, — ты вот передразниваешь меня, как злой мальчишка, в душу не хочешь заглянуть, а я на грани… — Он всхлипнул без слез. — Валя, ты не любишь сантиментов, но ты — верный друг!.. Прошу тебя, когда меня не будет…
— Никуда ты не деваешься!
— Заботься о моей сестре, как о своей!
Он снова закрылся пальцами, просунул их под очки.
Угрюмо слушал его Рысьев, сжавшись в комок в креслице. Угрюмо спросил:
— Почему это мне такое… поручение?
— Ты один, Валя, любишь Августу!
— Уж и «любишь»! — фыркнул Рысьев. — Да если бы так… какое мне дело до Христовой невесты? Пусть о монашке другие монашки заботятся. Им это от безделья даже интересно.
— Она не монахиня, — сказал Вадим, — да никогда и не примет пострига, она мне сама сказала. Мне кажется, ей надоело там… Да ты что?
Рысьев не вскочил, не двинулся с места, но лицо его выразило дикую, почти свирепую радость. Он побледнел, а волосы его словно запылали ярче.
— Хватит об этом, — сказал он, прислушиваясь, — вон и хозяюшка моя катит. Пей пиво, убирайся, мне некогда! — И, услышав шаги хозяйки, продолжал своим обычным резким голосом — Люблю студенческую вольницу! Ах, и жили мы в Томске! Погуляно было!
Прищелкивая пальцами и притопывая, он запел своим резким тенором:
За то монахи в рай пошли,
Что пили все крамбамбули,
Крам-бам-бим-бамбули,
Крамбамбули!
За стеной послышался смешок.
— Дать вам гитару, Валерьян Степаныч? — спросил сладкий голосок.
Тогда всех женщин черт возьми! —
продолжал Рысьев.
Я буду пить крамбамбули.
Крам-бам-бим-бамбули,
Крамбамбули!
Баракановая портьера распахнулась, вошла с гитарой в руках жеманная полногрудая женщина, угодливо улыбаясь всем своим глуповатым лицом.
Как-то странно осклабившись, Вадим вскочил с места, учтиво наклонил голову и окинул вдовушку быстрым блудливым взглядом. «Э, да ты бабник!» — подумал Рысьев и сказал с насмешливым добродушием:
— Заставьте-ка его, Ефросинья Васильевна, песни петь! Превеликий мастер! Да забрали бы вы его в свои апартаменты! Некогда мне, а он не уходит.
— Может, им со мной неинтересно будет, — жеманилась Глаголева, — им моя компания не понравится!
— Понравится, — с веселым пренебрежением ответил Рысьев, подталкивая Вадима к двери, и, не обращая больше на них внимания, стал собираться в путь.
Несколько раз повторив мысленно адрес явки, разорвал записку намелко. Пересмотрел тщательно бумаги в письменном столе и в своем бумажнике. Он стал осторожен.
Вадим между тем запел своим бархатным голосом, которому тщетно старался придать оттенок сдержанной удали:
В гареме нежится султан… да султан,
Ему блестящий жребий дан, жребий дан:
Он может женщин всех любить…
Ах, если б мне султаном быть!
Рысьев нахлобучил фуражку, захватил с собой плащ на случай дождя, помахал рукой хозяйке, прощаясь, и запер за собой дверь. Пробегая под окнами, он услышал заключительные слова песни:
В объятьях ты, в руке стакан,
И вот я папа и султан!
«Ну и помогай вам бог!» — насмешливо подумал Рысьев.
До отхода поезда оставалось еще часа два, и Рысьев спешил не на вокзал. Ноги сами несли его к женскому монастырю.
Монастырь стоял в черте города, к юго-западу от центра, за белокаменной, словно тюремной, стеной с приземистой башенкой над входом.
Над стеной, из-за столетних раскидистых берез видны были лишь купола пятиглавой церкви: огромный полусферический в центре и на равном расстоянии от него четыре «луковки».
Звонили ко всенощной, и сестра-привратница даже не спросила Рысьева, зачем и к кому он идет, — приняла за богомольца. Сняв фуражку, он прошел по сводчатому каменному помещению монастырских «врат».
Рысьева поразила особенная тишина, в которой со странной настойчивостью раздавались удары колокола.
Монахини в клобуках, с которых спускался до земли черный тюль, послушницы в бархатных куколях, красиво оттеняющих их бело-розовые лица, выходили из корпусов беззвучными шагами. Не глядя по сторонам, не разговаривая друг с другом, подходили к паперти, крестились, кланялись и исчезали в церковном полумраке.
Желая видеть Августу, но остаться незамеченным, Рысьев прошел на кладбище и остановился у первого попавшегося памятника — грубо изваянного ангела. Выглядывая из-за этой фигуры, он ждал. У него началась нервная дрожь.
Августы все не было.
«Может, одна из первых в церковь забралась, а я, как дурак, стою жду…» И он уже решил подняться на паперть, как вдруг неясный шорох заставил его оглянуться. По песчаной дорожке кладбища медленно шла Августа в одеянии послушницы. Он хотел броситься к ней — и не посмел!
Худая, желтая, безучастная ко всему, она шла с опущенными глазами. Рысьев заметил, как глубоко ввалились синие подглазицы, как горько сложены губы. «Ей смотреть на все это противно! — с дикой радостью подумал он. — Кончились амуры с небесным женихом! Кончились!»
Августа подняла глаза.
Пусть бы она испугалась, отшатнулась… Но нет. Августа взглянула на него с неудовольствием, слегка наклонила голову и прошла мимо.
Измученный, злой прибежал Рысьев на вокзал: «И что я к ней приболел? Что в ней? Драная кошка, истеричка! Ефросинья — и та больше женщина, человек, чем эта кукла… Пусть себе богоблудствует, какое мне дело?..» Но он знал, что никогда не отступится от Августы, дождется своего часа.
Не скоро успокоился Рысьев, отогнал от себя образ Августы. Но вот он встряхнулся, оглядел вагонных своих соседей и понял, что везет «хвостика».
Хвост этот — прыщеватый, верткий юноша — не навязывался ему, не лез в разговор, но все время держал его в поле зрения. Стоило выйти на платформу промежуточной станции, юноша выходил на площадку вагона, чтобы успеть соскочить, если Рысьев тут останется.
И поиздевался же над ним Рысьев! То подойдет к железнодорожнику на платформе, то к какому-нибудь фланирующему пассажиру — заговорит тихо, оглядываясь по сторонам… и наслаждается мучениями шпика, который изловчается и не может подслушать, о чем идет речь. А то сделает вид, что решил остаться здесь, выйдет через вокзал к подъезду и стоит… Раздается второй звонок, и Рысьев знает, что шпик готовится соскочить со ступенек вагона… третий звонок… свисток… Шпик на платформе… а Рысьев бегом бежит вдоль поезда, уже набирающего скорость, и вскакивает на площадку.
На последних станциях Рысьев не выходил из вагона.
В Лысогорске Рысьев убедился, что шпик не отстает от него. «На явку нельзя! — подумал он. — Что ж… поеду в гости к родителю!»
Старое горное гнездо — селение Лысогорский завод — подковой охватило западный, северный и восточный берега огромного пруда, широко раскинулось по берегам реки Ерзовки.
С Лысой горы над прудом, а еще лучше — с каланчи на горе — ясно видны прихотливые очертания этого крупного селения. У подножия в низине, за плотиной, дымил черный, прокопченный старинный железный завод, принадлежащий потомку русского мастера, итальянскому князю, Сан-Бенито.
Над заводом на взгорье, между узким высоким серо-белым собором и домом заводоуправления с колоннами и лепным фронтоном, стояла, огражденная чугунными цепями на чугунных столбиках, литая группа: коленопреклоненная фортуна подносила дары князю Сан-Бенито. В народе считали, что это царица Екатерина «вымаливает денежки у его, у срамца».
