Медленным застенчивым движением Мария высвободила голову, отвела руку мужа. Орлов ласково глядел на нее — такую женственную, милую, точно созданную для тихих радостей семьи. Что-то юное, чистое виделось ему в овале ее лица, в складе румяных губ. Только властная посадка головы и серьезный синий взгляд говорили об ее воле и уме.

— Слушаю вас, товарищ Мария! — сказал Орлов. — Прежде всего скажите о составе организации… Что, здесь рабочие преобладают или?..

— Рабочие. Из интеллигенции сейчас у нас Ирина Албычева и Рысьев только… Из рабочих выросли хорошие пропагандисты, организаторы…

— А численность как?

— Силы… значительные! — подумав, ответила Мария. — Группы на всех предприятиях. В каждой мастерской, магазине, больнице — связи. Летом восстановили городской комитет… Учимся… Все это — с большими трудностями, — охранка-то ведь не спит! Нынче было несколько забастовок… Самые значительные на Верхнем заводе и в Лысогорске…

Из проекта Охлопкова — давать шестьсот листов за шесть часов работы — ничего не вышло. С четырех смен каталей перевели на три восьмичасовых, а потом объявили, что вводится двухсменная двенадцатичасовая работа.

Листопрокатный цех забастовал.

К нему вскоре присоединились рабочие электростанции, которым снизили заработную плату… дальше — рабочие других цехов, и вскоре встал весь завод.

— Держались товарищи больше двух месяцев, — рассказывала Мария, — только голод вынудил их стать на работу… Вот кабы мы могли денежную помощь дать, другое было бы дело… В Лысогорске забастовкой тоже руководил партийный комитет, и тоже долго держались. На Урале партийные силы растут, товарищ Гордей! — заключила она с глубоким убеждением.

— Я к вам со специальным заданием приехал, — торжественно объявил Орлов, помолчав, — наладить подготовку к общепартийной конференции! Силы у вас есть, работа идет, значит, можно будет послать делегата?

— Можно. Делегата пошлем! — ответили враз Мария и Чекарев.

— Учтите, товарищи, — переводя суровый взгляд с одного на другого, сказал Орлов, — подготовиться надо основательно, все формальности соблюсти, вплоть до… Есть у вас печать?

— Мастичная, — ответила Мария.

— Резолюция, мандат — все должно быть оформлено как следует… чтобы нельзя было забраковать эти документы! Помните! Охотники найдутся, будут трепать языком, что-де нет нормы представительства или что документы липовые. В ЗОК[3] засели примиренцы… Обстановка очень сложная!

В два часа ночи у Чекаревых улеглись наконец спать: мужчины на кровать, Мария на кушетку. Убаюкивая, мерно, неустанно стучал дождь по крыше, слышалось усыпляющее «тик-так» часов-ходиков. Но Марии не спалось. Она лежала с открытыми глазами. Временами ей казалось, что уже начинает светать. Услышав, как раскашлялся Орлов, она позвала тихим голосом:

— Товарищ Гордей!

— Что? — откликнулся тот, разом собравшись весь, готовый вскочить, если надвинулась опасность. — Что вы? Я ничего не слышу!

— Нет, ничего… Мне показалось, вы не спите… Удобно вам?

— Спрашиваете! Лежу, как богдыхан, каждая косточка нежится!

Мария помолчала.

— Значит, вы нас свяжете с Крупской?

— Сказал: свяжу! Спите… А то Лукияна разбудим и заведем разговор до утра.

— Сережа и так не спит… Верно, Сережа?

— Не сплю. Но надо спать, дай покой товарищу Гордею.

— Это правда, — со вздохом сожаления сказала Мария. — Только еще один вопрос. Вы уверены, что мы конспекты получим?

— Получите. Без сомнения.

— Подумать! Ленинские лекции!.. А где сейчас товарищ Серго?

— Серго где-нибудь на Кавказе… или в Киеве… в Ростове, может быть, орудует.

— Я подумала: вот бы они все собрались — Ленин, Серго, наш Андрей, вот бы…

— Придет время!.. Да вы спите, Маруся! Завтра дела у нас закрутятся…. Надо со свежей головой. Не думайте сейчас ни о чем. Спите.

— Да уж очень не хочется, — сказала Мария и разом заснула, как ребенок.

Комитет послал Валерьяна Рысьева в Лысогорский завод провести подготовку к конференции. В эти дни все, кто мог, не возбуждая подозрений, отлучиться из Перевала, выехали в города и на заводы Урала. Рысьев, страховой агент, не сидел в конторе, и ему легко было уехать на день, на два.

Поезд в Лысогорский завод уходил вечером, и Рысьев, уладив с утра неотложные дела, пошел домой, чтобы отдохнуть перед поездкой. А главное — хотелось ему побыть одному, подумать, решить кое-какие вопросы.

Он уже подходил к дому, когда его окликнул Вадим Солодковский.

Рысьев слышал, что Вадим исключен из университета, выслан в Перевал, живет у дяди и нигде не работает… а встретиться им еще не пришлось.

И вот он перед Рысьевым — длинный, жилистый, очкастый, с нагловатым некрасивым лицом, с разболтанными движениями.

— Куда несешься, Валерьян?

— Домой. А ты куда?

— К тебе.

Рысьев не постеснялся бы отделаться от него, но вдруг нестерпимо захотелось ему поговорить об Августе, разузнать об ее житье-бытье.

— Ну что ж… пошли! — буркнул Рысьев.

— Знаешь, Валерьян, купил бы ты пивка! А?

Рысьев быстро взглянул на Вадима:

— А своего «купила» нету?

— Нету, — с вызовом ответил Вадим, — ма тант отказала: на нее иногда находит «исправительное» настроение.

— Чего же не работаешь, никуда не привинтился?

— По дядюшкиной протекции не хочу, а без протекции поднадзорного не берут.

Рысьев купил пива и повел гостя к себе.

Он снимал комнату в небольшом домике мещанки Глаголевой.

Дом оказался на запоре. Рысьев пошарил рукой под крыльцом, достал ключ, и они вошли.

Войдя в комнату, Вадим невольно улыбнулся, — очень уж не соответствовала обстановка характеру жильца. Цветочные горшки обтянуты, были розовой гофрированной бумагой, тюлевые шторки, разделенные на два полотнища, подхвачены у подоконников розовыми лентами. Мягкое креслице в полотняном чехле стояло у окна. На стене красовалась полукружием гирлянда бумажных роз, обрамляя открытки с портретами актеров и актрис, с рождественским серебристым пейзажем и «лесной сказкой».

Вадим ткнул Рысьева кулаком под бок.

— Ты здесь живешь? Или хозяйка? Или оба вместе? Как ты можешь в такой безвкусной бомбоньерке? Батюшки! Фонарь висит! Розаны стоят!

— А не все равно? — огрызнулся Рысьев. — Хоть черта поставь или повесь, мне не мешает… Сядь, Вадька, не слоняйся… мотается по комнате!.. Еще разобьешь какую-нибудь штуковину! — Рысьев сходил в соседнюю комнату, принес стаканы. — Садись. Пей. Рассказывай, как живешь.

— Живу — теткин хлеб жую, — начал было развязно Вадим, но как-то разом осекся и заговорил вновь уже другим, серьезным тоном.

Он рассказал Рысьеву, как его исключили в числе других студентов — членов нелегального кружка, как тяжело ему дома без дела, без перспективы, как несносен ему весь «этот мерзкий порядок»… Постепенно разжигаясь, юноша скоро пришел в ярость. Потом заплакал, закрыв лицо длинными пальцами.

— Умоляю, если можешь, если связи не утратил, введи меня в организацию! Взорвать к черту весь этот строй! Предамся делу с головой! Валерьян! Помоги!

Сжавшись в низком креслице, Рысьев пытливо наблюдал за ним.

— В подполье с такими нервами делать нечего, — сказал он. — В подполье хочешь работать, а истерики закатываешь! Нечего тебе там делать… да и связей у меня не осталось!

— Нервы! Послушай, Валя, пойми, что я только так сейчас, выбился из колеи — поэтому. Клянусь чем хочешь — буду стоек, спокоен. Ты думаешь — от меня вред делу революции будет? Да?

— Вреда не будет, да и пользы столько же.

— Ну, слушай, Валя, ну, договоримся: если я в чем провинюсь — убей меня?

— Дурак ты, Вадька!

— Нет, — все больше загораясь, убеждал Вадим, — у тебя моя записка будет: «В смерти моей» и так далее…

— Брось фокусничать, пей.

— Ты не веришь, что я честный человек?

— Положим… верю… И что дальше, «честный чилаэк»?