По обомшелым плитам, точно набросанным как попало друг на друга, Ирина поднялась на башню со впадиной, похожей на выдолбленную чашу. Ржавая хвоя устилала эту чашу. По бокам из трещин высовывались травинки, бледная зелень заячьей капусты, узорчатые листки полыни.
С высоты башни видно было озеро на юго-востоке, на берегу его горбились валуны — следы древнего ледника. На западе виднелся город: кресты, купола, сады…
Ирина знала от Ильи, что в тысяча девятьсот пятом году у Каменного Городища проходили массовки, здесь выступал Андрей… Вспомнив об этом, девушка невольно стала всматриваться в глубину леса, точно ожидала увидеть невысокую, слегка сутулую фигуру Ильи… Потом села на край чаши и замечталась.
Вскоре услышала она заунывную песню. Пение приближалось. Замелькали между стволов разноцветные платья. Фиса громко сказала:
— Вот тут и обогнездимся!
Ирина не спешила спускаться с башни.
Женщины сбегали за водой к ключику, набрали хворосту, развели костер, повесили чайник и сели в кружок на лужайке. Вдруг одна из них сказала, понизив голос:
— Ой, девушки, на Городище-то барышня! Черненькая… давайте уйдемте!
— Еще чего? — сказала Анфиса. — Мы пришли гуртом, а она одна. Не будем мы место уступать. Хочешь — сиди, а мешаем — уходи.
Ирина перегнулась через гранитный барьер.
— А можно мне с вами посидеть? — спросила она застенчиво и ласково.
И, не дожидаясь ответа, спустилась, прыгая с плиты на плиту.
Девушка очень волновалась, но вид у нее был спокойный.
— Какие бледные! — невольно вскрикнула Ирина, вглядевшись в их молодые, но уже увядшие лица.
— Хлебни-ко из нашего горшка нашей-то солоной каши, деушка, как мы, позеленеешь, — отвечали ей.
— А вы на какой работе?
— Спичечницы мы…
Слово за словом пошел разговор. Девушки стали рассказывать о своей работе, жаловались, что вот вянет молодость и не заметишь, как она пройдет.
— Но, если будете только горевать и плакать, все и останется, как сейчас… Ваши сестры или дочки из того же горшка хлебнут, — заговорила Ирина. — А надо так сделать, чтобы таким горшкам не быть на свете!
Никогда она еще не говорила с таким жаром. Вначале следила за собой, старалась выражаться проще, понятнее, потом и следить перестала. Понимали ее женщины. Понимали и доверчиво ловили каждое слово.
— Мы — бабы, что мы можем в политике, кто нас послушает? — после молчания заговорила печальная девушка в синем платье. — Вот поговорили, ровно в окошечко поглядели на светлую жизнь… Поглядели, и захлопнулось оно… и все!
— Нет, не все! — пылко сказала Ирина. — Если захотите, я буду приходить к вам, будем книжки читать, газеты, учиться жить… бороться. Прийти?
— Приходите! Приходите! Мы никому не скажем! Никто не узнает! — раздались голоса.
Условились, что летом, через два воскресенья на третье, будут встречаться здесь, а зимой подыщут себе место.
Белые в траурной рамке листовки о казни Ивана Даурцева и его товарищей появились на всех предприятиях Перевала. Когда представлялась возможность, рабочие расклеивали их по стенам цехов, по заборам, забрасывали в инструментальные ящики. Верные, надежные люди увезли эти листовки в Лысогорск, в другие заводские селения, в деревню.
Текст составил Лукиян. На гектографе работали Мария и Ирина.
Однажды поздним вечером, закончив свою работу и спрятав «технику», Мария сказала:
— Сходим к Наталье?
Несколько раз они пытались зайти к вдове Даурцева, но это им не удавалось: родные не оставляли Наталью даже ночью.
На этот раз, заглянув с завалинки в окошко, Мария увидела, что вдова сидит одна, подперев руками голову, уставив глаза на огонек ночника. Володьки не видно было, должно быть, мальчуган заснул.
— Можно, — тихо сказала Мария, выйдя из палисадника. Осторожно, не брякнув щеколдой, она открыла калитку, пропустила Ирину вперед.
В мраке крытого двора ощупью пробрались к крыльцу. Дверь была не заперта. Они вошли.
— Кто это? — спросила Наталья неприветливо и с усилием поднялась с места.
Она была такая же рослая и статная, как Мария.
— Кто это? — повторила она, мрачно вглядываясь. — Никак Манюшка Добрынина? Ты чего это по ночам ходишь?
— Комитет нам поручил…
— Какой это комитет? Не знаю никакого комитета.
— Подпольный комитет… Наташа… милая…
— Подпольный… ну, садитесь, поговорим, — сказала Наталья.
Все уселись: хозяйка и Мария к столу, Ирина — на скамейку.
— Подпольный! — повторила Наталья. — Ты, значит, в политику пошла… А зачем? Живешь со своим барином во всяком удовольствии…
— С барином?!
— А как ино? Все ж таки он — техник, у начальства на хорошем счету.
— Сережа как был рабочим, так и остался, — с пылом сказала Мария, — так и думает по-рабочему. А я сама и сейчас работаю на фабрике!
— Сергей-то твой… тоже в политике?
Мария не ответила.
— Нет, видно. Ну, и не давай ему встревать, — заговорила Наталья, подперев рукой свою темно-русую голову. — И сама брось это дело. Добра от него не будет.
— Наталья!
— Дура ты, Манюшка! Смотри на мою судьбу и казнись.
— Никогда!
— А вот останешься одна — не то запоешь!
— То запою! — ответила Мария быстро, страстно. — Хоть на части меня рви!
Ирина сидела молча.
Нищетой и горем дышала просторная изба, срубленная для большого семейства, изба, где теперь остались только Наталья с Володькой. «Невелик мальчуган!» — думала Ирина, глядя на раскинувшегося на кровати Володьку.
— Так чего же ты хочешь? — говорила напористо Мария. — Ты хочешь, чтобы рабочие смирились? На колени перед буржуями встали? Чтобы рабочее движение остановилось?..
— И так все запало.
— Нет, не запало! Народ соединяется, готовится… Или ты хочешь, чтобы и твой Володька в рабстве жил?
— Не хочу, чтобы ему петлю на шею надели, как отцу.
С тяжелым упреком, без колебаний, без раздумья Мария сказала:
— Не думала я, что ты…
— Ну, что я? Что?
— Что Ивану изменишь…
— Я!!! — крикнула Наталья. — Это кто — я изменю? Да кабы не Володька… может, я на осинке бы болталась…
И припала к столу.
Володька вскочил с кровати. Озираясь спросонок, поддернул штанишки и бросился к матери. Теребя ее за руку, заговорил нетерпеливо плачущим голосом:
— Опять ревешь?.. Не реви-и!
Мальчик сердито взглянул на Марию круглыми глазами в пушистых ресницах:
— Кто ее расхвилил? Ты?
Лицо у мальчика было умное и смелое не по летам. Мария спросила:
— Володя! Сказать тебе папкины последние слова? Круглые глаза налились слезами, но продолжали глядеть на Марию сердитым спрашивающим взглядом:
— Папкины?.. А ты почем знаешь?
— Товарищи передавали… которые в тюрьме сидят. Наталья подняла голову.
— Кому он говорил? Какие слова?
Сдерживая дыхание, она ждала. Мария начала рассказывать. Она уже не глядела на Володьку и обращалась к Наталье. Та сидела с неподвижным, измученным лицом. Вдруг из глаз покатилась одна капля, вторая, и слезы все быстрее и быстрее побежали по щекам. Наталья не замечала. Володька стоял со сжатыми кулаками и весь дрожал.
Мария достала листовку:
— Вот тут все сказано.
Наталья бережно взяла шершавую бумажку, разгладила ее, медленно начала разбирать:
— «То…това…рищи! Но…новым… зло… дея…нием…» Нет, — с тоской сказала она, — мала моя грамота! На, читай, Володька!
— «Товарищи! Новым злодеянием запятнал себя царизм. Новую тяжелую утрату потерпел рабочий класс…» — начал мальчик громким напряженным голосом. Закончив чтение, он всхлипнул и сказал: — Вот вырасту, дак… — и погрозил кому-то загорелым исцарапанным кулаком.
Потрясенная Наталья молчала.
— Теперь, Наташа, о тебе поговорим, — сказала тихо Мария. — Комитет велел нам узнать, в чем вы нуждаетесь и какая нужна помощь.
— Ничего не надо, пока я роблю. Спасибо.
— Ты на свечном?
Наталья кивнула. После паузы заговорила медленно:
