Она собиралась хлопотать об Илье через свою заказчицу — жену Горгоньского. Ирина неодобрительно заметила, что Илья был бы против этого и что «он не примет милости из рук врага», но старушка твердила свое.

От Светлаковой Ирина пошла, сама не зная куда. Холодно, пусто, бесприютно было ей. «Лучше бы меня арестовали…» Ее мучило, как жажда, желание действовать, бороться. «Нет, не может быть, чтобы вся организация провалилась, не может этого быть! Но где, как искать связи?»

И тут Ирина вспомнила о Романе Яркове: она не раз бывала у него по поручению Ильи.

Увидев нечесаную, с обезумевшими глазами Анфису, девушка поняла, что и Роман арестован.

Анфиса с судорожной силой обняла ее.

— То обидно, — говорила она, всхлипывая, — зачем он таился так долго, зачем не говорил, что он — политика? Я выходила за него, в голове своей держала: куда иголка, туда и нитка — одна нам дорога в жизни… Ох, Романушко, сил моих нету никаких… никаких моих сил больше нету!

— А сил много нам с тобой, доченька, понадобится, — сказала тихо свекровь. — Теперь мы с тобой сами больши, сами маленьки. Тешить сердце слезами-то вроде и нельзя. Надо думать, как Ромаше пособить, а о своем горе уж не станем думать-то.

— Как ему пособишь? — прорыдала Анфиса.

— А вот и надо рассудить, как. Опустим руки-то, нам с неба ничего не свалится… а что мы ему в тюрьму- то понесем? Сухую корку!

Мало-помалу Анфиса затихла, и Ирина спросила, нельзя ли позвать к Ярковым товарища Романа — «круглолицый, румяный, улыбается все… кажется, Пашей зовут».

Анфиса виновато опустила голову.

— Он приходил… да я его выгнала… под запал… Нашло на меня, что это, мол, Пашутка сманил его в политику. Я и к вам вылетела не с добром, да увидела, что вы вся в большой перемене — и оттаяла. У вас тоже взяли кого?

Ирина молча наклонила голову.

— Наверно, Давыда-то?

— Не спрашивай, Фисунька, — тихо сказала свекровь, — лучше сходи за Пашей… да прощения у него не забудь попросить. Подумай! Он тоже, поди, живет под этаким страхом… а ты его… Нехорошо.

Паша пришел. Ирина ждала его в не прибранной после обыска малухе.

Без обычной улыбки он поздоровался с ней, и девушка в первый раз заметила, какие у него тяжелые надбровья и решительный взгляд.

— Я скажу Лукияну, повидаетесь с ним, уж он даст вам работу! — сказал Паша.

— Кто это — Лукиян?

— А председателем-то был на собрании, помните?

Они поговорили о провале техники. Паша предполагал, что «технику вынюхал» Степка Ерохин — сосед Романа.

— Я его с малых лет знаю: дрянь человечишко!.. Я думал — у нас дома можно будет наладить технику, но теперь сомневаюсь… Степка, пес, опять выдаст.

На другой день Ирина встретилась с Лукияном. Он долго говорил с нею, проверил знания и поручил вести кружок на механическом заводе.

— Хорошо, что аресты вглубь не пошли, остались ячейки на заводах. Теперь, товарищ Ирина, надо нам, оставшимся, сеять, сеять ленинские искорки да пополнять ряды новыми борцами!

— Но одного кружка мало! Поймите, я большого дела хочу!

Он мягко улыбнулся:

— Работы хватит, дорогой товарищ. Было бы хотенье.

Действительно, жаловаться на недостаток работы не пришлось.

Работая, и отдыхая, и ложась спать, Ирина не переставала думать об Илье.

Свиданий с подследственными не разрешали. Через Лукияна Ирина узнала, что Илья болел воспалением легких, потом — плевритом. Одно время жизнь его была в опасности. В эти страшные дни она приходила домой только ночевать, так ей опостылело там. Совсем уйти из дома Лукиян не советовал:

— Уйдете — заработают языки… начнут любопытные люди дознаваться, что, да как, да почему… к вам присматриваться будут. А сейчас не время привлекать к себе внимание.

Изредка Ирина навещала семью Яркова и все больше сближалась с молчаливой матерью Романа и с порывистой Анфисой. Через две недели после ареста мужа Анфиса нашла временную работу — поступила уборщицей на спичечную фабрику. Страшное это было место… но выбирать не приходилось: на плечах Анфисы — две старухи и двое заключенных, которые без сытных передач просто «замереть» могут. Помогала, сколько могла, сестра Фекла, но этого не хватало. Однажды Паша Ческидов принес деньги, собранные потихоньку среди рабочих для семьи Романа. Анфиса денег брать не хотела.

— Мы не нищие! Своими руками зароблю сколько надо.

Но свекровь твердо сказала:

— Не козырься, Фисунька! Перед кем свою рысь показываешь? Перед миром? Неладно это. Не буржуй тебе подал, а рабочий люд трудовую копейку. Бери да кланяйся!

Анфиса взяла и долго сидела, задумавшись в вздыхая.

— Мужики-рабочие вон как дружно живут… А мы, бабы, отчего это все спорим да спорим?

Придя с фабрики, она рассказывала дома, как там трудно, вредно для здоровья, как там все между собой вздорят, как мастер «кого схочет, к себе волочет для утехи».

— Дуня вышла ночью от него из конторки, глаза до утра не просыхали, стыдно на нас глядеть… Я ей говорю: «Зачем поддалась? Плюнула бы ему в рыло-то!» А Даша Никонова как на меня поднимется: «Бойка ты очень! Без году неделя, а нас судишь! Как это Дуня бы не поддалась? Да ведь он ее сразу бы выгнал. А куда Дуне деваться? Она сирота!» Вот я и думаю, мамаша, нам, бабам, еще тяжелее, чем мужикам. Политики правильно говорят. Была бы я мужиком — сама пошла бы на политику.

В фомино воскресенье, первое после пасхи, Ирина пришла к Ярковым, чтобы передать Анфисе небольшую пачку листовок.

— Романушко не поверил бы, кабы кто ему сказал, что я тоже втянулась в это дело, — сказала Анфиса со вздохом, пряча листовки. — Ты, Ириша, не знаешь, как во мне все перевернулось за это время. И не страшусь я ничего, хоть сейчас режь меня, и даже радость берет, когда листовки эти туда-сюда растолкаешь и смотришь, кто их возьмет. Вот, мол, знайте наших!.. И что я тебе скажу, Ириша: бабы их потихоньку одна другой передают — ни одна мастеру не сказала! Вечор Даша Поле Логиновой говорит: «Повидаться бы с этими людьми, поговорить бы… может, и про нашу преисподню написали бы!» — «С кем?» — спрашиваю. Но они только друг на дружку взглянули вот так и — молчок. Ну и я молчу, будто дело не мое.

— Фиса, дорогая, будь осторожнее!

Они замолчали: вошла Анфисина мать.

— Скучно… в праздники тоскливее, чем в будни, — начала она, — ничего в праздники делать нельзя. Вот я кружево начала плести, а сегодня не плету — грех! В разгулку бы сходить — устарела!

Она поглядела по сторонам — на новые обои, на цветущие герани, потрогала филейную скатерть на столе.

— Чисто убрана горенка, хорошохонько… а не веселит! Вы бы, девки-матушки, хоть в поле сходили. У нас вон в Ключах через неделю, в будущее воскресенье, все бабы в лес пойдут, одни, без мужиков. То воскресенье— жены-мироносицы, бабий праздник: пой, гуляй, пляши… и мужики ни гу-гу! Такой обычай.

Когда старушка вышла, Ирина предложила встретиться с работницами спичечной фабрики в лесу. Условились, что Анфиса пригласит прогуляться надежных женщин в Мещанский лес к урочищу Каменное Городище. А Ирина выйдет из лесу и присоединится к ним.

— Фиса, виду не подавай, что знаешь меня. Помни, пусть будет случайная встреча!

Хорошо было в лесу в день жен-мироносиц!

Кто не знает соснового леса, тому кажется, что сосны никогда не меняются, всегда они одинаковы. Это не так. В разное время года сосновый лес выглядит по-разному.

Весной ветки украшены пестиками, похожими на зеленые свечи, покрытые серебристыми иголками, и крупянками, состоящими из круглых зерен. Прозрачно-желтые чешуйки слоистой коры кажутся маслянистыми, теплыми. Ветки, которые зимой опускались под тяжестью снега, теперь распрямились, тянутся к солнцу, и на их зеленую хвою льется голубой свет с неба. Зелень пробивается сквозь слой игл у подножия сосен. Мохнатые кремовые подснежники уже отцвели. Им на смену пришли сине-алые медунки. Тянется ввысь крепкий крапчатый стебель — скоро зацветет лилия-саранка. А вокруг «башен» Каменного Городища широкой волной курчавится и румянится шиповник всех оттенков — от бело-розового до густо-малинового.