Дядя был здоров, но печален.

— Скажи мне, Ирочка, в каких вы отношениях с Антониной Ивановной?

— Ни в каких, милый дядя… вы знаете.

— А я думал… Жаль! Думал, хоть немного сблизились… Видишь ли, какая вышла у нас история…

В старших классах мужской гимназии, где Григорий Кузьмич преподавал словесность, организовался литературный кружок. Юноши читали Белинского, Писарева, Добролюбова, горячо спорили, «приучались думать, разбираться…», обсуждали первые литературные опыты своих товарищей. «Хорошая подобралась молодежь, — рассказывал Григорий Кузьмич, — умная… честная… Но вот молодая их горячность и довела до беды! Надзиратель нашел в парте Вадима Солодковского номер рукописного журнала, прочел и обнаружил в одной статье резкие выпады против существующего порядка. Статья подписана псевдонимом. Директор требует, чтобы Вадим назвал автора, чтобы сказал, откуда у него этот журнал, кто его составляет. Вадим на все отвечает: „Не знаю“. Остальные юноши тоже отговариваются незнанием. Всему восьмому классу сбавили отметку за поведение. Вадима хотят исключить».

— А вас, дядя, ни в чем не обвиняют? — допытывалась Ирина. — Наверно, и вам грозит что-то?

— Как тебе сказать, Ирочка? Может быть, и подозревают. Ведь я — отец «крамольника»! — и старик смигнул набежавшую слезу. — Но что они могут мне сделать? Сама посуди: второй раз сына не казнишь… Ничего они мне не могут сделать! Не в том дело. Мальчиков жаль… Вадима.

— Вы хотели, чтобы Антонина Ивановна вступилась за него?

— Охлопков ее послушался бы… одно слово Охлопкова — и Вадим спасен.

— А зачем его «спасать», милый дядя? — сказала задумчиво Ирина. — Мне знаете, что кажется? Мне кажется, что ему не надо ждать исключения. Он сам должен уйти из гимназии!.. Я бы ушла.

— Да зачем же ему уходить, Ирочка?

— Выразит протест против сыска, стойкость покажет.

— Ах ты, Ира, ты, Ирочка, — с печальной улыбкой возразил дядя, — разве есть у Вадима настоящая стойкость? Он — тростник, колеблемый… Прямой подлости не сделает, товарища не выдаст… но… Вадиму надо закончить гимназию, получить аттестат.

— Что же делать, дядя?

— Уж не знаю, что… Папу твоего, пожалуй, просить не стоит.

Они разом взглянули друг на друга. Григорий Кузьмич, вспомнив о Полищуке, который один только мог повлиять на Антонину Ивановну, понял, что Ирина тоже подумала о Полищуке. Горькое, презрительное выражение появилось на лице девушки. Тяжело дыша, она сказала:

— Его просить не буду!

— Да нет, Ирочка, я и не имел в виду… конечно… я…

В тяжелом замешательстве старик не знал, что сказать, и только подчеркивал неловкость. Он решил сам поговорить с Полищуком: «Деликатно намекну ему, он человек передовой, возмутится фактом — поможет… Некрасиво обращаться за содействием к любовнику братниной жены… да что поделаешь? Спасать надо Вадима!» На том и решил.

На другой день за обедом мачеха позвала Ирину к Охлопковым.

— Кстати навестишь Августу.

Ирина согласилась. «Уже успел!» — подумала она о Полищуке и невольно взглянула на отца. Отец с наслаждением обгладывал куриное крылышко, причмокивал. «Знает он? Может, не хочет замечать?» Противно стало Ирине, и в первый раз отчетливо подумала она: «Зачем я живу здесь?» Ничто не привязывает ее к семье. Даже жалость к отцу прошла постепенно. Всем здесь она стала чужой. «Да, надо уйти!»

По дороге к Охлопковым девушка продолжала обдумывать этот шаг. «Сцены начнутся, оскорбления, но… добьюсь! Не с полицией же они меня будут удерживать? Уступят в конце концов».

Мачеха тоже молчала всю дорогу. Молча они вошли в угрюмый дом Охлопковых.

Антонина Ивановна сразу прошла к брату, а Ирина к Вадиму.

Больно ей было смотреть на измученное лицо юноши. Выпуклые глаза его стали еще больше, шея длиннее, на бледной коже беспорядочно выступили красные пятна. В движениях беспокойство, во взгляде растерянность… «Тростник, колеблемый…», — вспомнила она слова Григория Кузьмича.

Задушевно сказала:

— Знаю о вашей беде, Вадим, и что вы держитесь стойко… Иного и не жду от вас!

Он быстро, искоса, с каким-то испугом: и досадой взглянул на девушку, ничего не ответил и начал ходить из угла в угол, мотаясь длинным туловищем. Походив, остановился перед Ириной.

— Если до вечера не сознаюсь, исключат.

— Но вы не сознаетесь! — пылко сказала девушка. Она начала убеждать Вадима, что исключение из гимназии— совсем не трагедия. «Трагедия — потерять уважение к себе!» Какие силы почувствует в себе Вадим, когда вынесет это первое испытание! И, может быть, этот шаг — уход из гимназии — будет первым шагом на том благородном пути, о котором они мечтали, читая Герцена.

В дверь постучала горничная. Вадима звал к себе Охлопков.

В отчаянии юноша провел по волосам пальцами, как граблями, одернул рубашку. Ирина проводила его до дверей кабинета. Точно боясь самого себя, он сжал руку Ирины своей холодной, потной рукой.

— Побудьте здесь, Ира, прошу вас.

Она горячо закивала в ответ:

— Держитесь!

Позднее Ирина поняла, что Охлопков, согласившись выручить Вадима, хотел все же добиться признания или хотя бы утвердить свою власть над юношей. Но в то время, когда она, стоя в коридоре, слушала допрос, ей казалось, что ходатайство мачехи Охлопков отклонил.

— Знаешь ты, кто писал эту проклятую статью? — спрашивал Охлопков. — Говори, щенок! Знаешь?

— Знаю, — почти с вызовом ответил Вадим.

— Кто?

Молчание.

— Кто! Говори!

Молчание.

— Не хочешь? В благородство играешь, сопляк? Говори, а то вылетишь не только из гимназии, выгоню из дома.

Прерывистым голосом Вадим начал было, стараясь изо всех сил сохранить достоинство:

— Уверяю вас, дядя…

Бешеным возгласом «молчать!» Охлопков прервал его:

— Говори кто!

Послышался спокойный голос Антонины Ивановны:

— Довольно, Георгий… Вадим не хочет сознаться… что же… Скажи ему наши условия.

— Говори ты.

— Хорошо. Твой дядя, Вадим, сделает так, что тебя не исключат. Тебе дадут возможность доучиться, но с условием: ты извинишься перед директором и дашь нам слово не знаться с этими… мальчиками… вести себя безупречно… Даешь слово?

После долгой-долгой паузы Ирина расслышала тихий ответ:

— Даю.

Вадим неровными шагами вышел из комнаты. Его лицо выражало стыд, злобу, страдание, и в то же время он облегченно вздохнул. Не сразу юноша понял, что Ирина осуждает его. Схватил ее за руку:

— Спасибо! Вы здорово поддержали меня.

Но девушка с ожесточением вырвала руку, круто повернулась и убежала к Августе.

Августа сидела одна.

Она поморщилась и взглянула на Ирину так, словно та ей давно надоела.

— Я мешаю тебе, Гутя?

Августа вяло протянула свою прозрачную руку:

— Ничего. Садись.

Ирину поразило тупое безразличие, погасший взгляд, тихий голос. В черном платье и платке, тускло-бледная, Августа походила на умирающую.

Изменилась и комната Августы.

Исчез розовый будуарный фонарь, висевший на цепи под потолком. Вынесена красивая жардиньерка. Убраны с комода туалетные безделушки, а с полочек вычурные статуэтки. Тафтой задернуты изнутри стекла книжного шкафика.

Тихо, полутемно, только одно светлое пятно в этой угрюмой комнате — освещенное лампой «Моление о чаше».

— Как твое здоровье, Гутя? Как ты себя чувствуешь?

— Пусто… ясно… как осенью, — тихо заговорила Августа, — знаешь, «лес обнажился, поля опустели!» Вот ты пришла, и мне странно: ты все та же… Все суета! Хочу одного — молчания! Не слышать, не видеть… зарыться куда-то… Ты знаешь, Ирина, я в монастырь иду.

Ирина тихо всплеснула руками:

— Гутя! Гутя! Ты бредишь? Это — ужас.

— Ужас? — Августа улыбнулась бледной улыбкой. — Для тебя ужас… Ты не понимаешь сладости молитвы… экстаза… А ведь только эта, только эта возможность общения с ним мне и оставлена богом!

— Гутя!

Нестерпимо захотелось Ирине откинуть глухие шторы, распахнуть дверь, чтобы свет и воздух хлынули в эту темную, жарко натопленную комнату. Она резко сказала: