Кони понеслись… и звон колокольцев скоро замер в отдалении.

— Ну что же, Фиса, лошадок у нас с тобой нету, — сказал Роман, — видно, на своих парах покатим? — И они быстро пошли по неширокой, но хорошо укатанной дороге к лесу.

Солнца в этот день не было. Казалось, небо прикрыло землю теплым серым колпаком — неоткуда дунуть ветру. Пихты и сосны сонно опустили ветви, на которых лежал рыхлый, как вата, снег. Кучи хвороста напоминали белые подушки. И только заячьи следы говорили о том, что жизнь в лесу не совсем замерла.

Идти было так легко и приятно, что Роман время от времени, разбежавшись, катился, как мальчишка, по широкой зеркальной колее.

На еланях дорога была хуже — ее перемела вчерашняя метель, но путники наши не сбавляли ходу. Скоро им стало жарко. Роман даже расстегнул воротник полушубка и пошутил:

— Вот тех господ заставить бы пробежаться! Живо бы упарились!

Фиса не улыбнулась в ответ на его шутку, и он заботливо спросил:

— Ты что, милка, затуманилась?

— Что-то у меня сердце вещает, Романушко.

— А что оно у тебя вещает?

— Нет, ты не смейся… Большая-то сосна невдали от нашего покоса… А вдруг да это тятю моего убили? Пойдем скорее.

— И так несемся, как два добрых рысака… Нет, Фиса, напрасно ты беспокоишь себя: кто будет папашу убивать? За что?

— А за платину-то! — тихо ответила Анфиса и еще прибавила ходу.

Они вышли к широкому логу, занесенному снегом. На противоположной стороне стоял ровный, будто подстриженный лес, и только одна-единственная сосна высоко вознесла свою крону из глубины этого леса. Ее прямой ствол и раскидистые ветви резко выделялись на сером фоне неба. Фиса со страхом указала на это могучее дерево мужу:

— Вот она… даже глядеть боязно…

— А ты не гляди.

Ярковы пересекли лог и снова попали на лесную, с зеркальными колеями дорогу. Но Романа уже не тянуло кататься, он устал.

— Давай-ка отдохнем! Эх, жалко, солнышка не видать, не узнаешь, сколько времени… Но брюхо мое говорит, что обедать пора.

Он сошел с дороги и стал утаптывать своими большими серыми валенками снег у поваленного ствола. Шапкой расчистил место для сиденья, обломал торчащие прутья, чтобы не зацепили Фисину шубу.

Они уселись рядком. Фиса вынула из узелка пшеничный калач, разломила, и в воздухе вкусно запахло хлебом.

— Ну и хлебушко! — нахваливал Роман, берясь за второй кусок. Мастерица ты у меня стряпать!.. А сама что не ешь?

— Неспокойно мне, — ответила Анфиса, — боюсь я чего-то. Вставай, Романушко, пойдем!

Они едва сделали несколько шагов, как Фиса взяла мужа за руку:

— Послушай-ко!

Слабый звук колокольцев донесся из леса.

По узкой просеке, переваливаясь с боку на бок, тянулись знакомые Ярковым подводы с начальством. Вот они выбрались одна за другой на твердую дорогу. Чернобородый ямщик гикнул. Залились колокольцы… и скоро все сани скрылись за поворотом.

Из просеки вышла еще одна лошадь, пугливо всхрапывая. Ее вел под уздцы рослый мужик. Она тащила за собой широкие розвальни, в которых под мелко плетеной мочальной рогожей лежали два тела. Ноги их, обутые в кожаные сапоги, выставлялись из-под рогожи. За розвальнями шло еще трое мужиков.

Фиса поздоровалась с ними и, пугливо косясь на розвальни, спросила:

— Ой, дяденьки, милые, кого это убили?

— Стражника да урядника, обеих разом, — ответили ей.

— Кто хоть их убил-то?

— Кто убил, тот руки-ноги не оставил! — И мужики обменялись взглядом, как будто знали, но не желали говорить. — Вот ужо начальство дознается, кто.

— Куда же вы везете покойничков-то? — спросил Роман.

— В катаверну! Доктор их завтра потрошить будет…

Лес кончился, и за широкими лугами на холме показалось Ключевское. Подводы с начальством уже въезжали в село. А у леса возле дороги, в целом снегу, билась лошадь, силясь вытянуть на дорогу большой воз сена. Низкорослый мужик помогал ей, налегал плечом, кричал тонким, сиплым голосом: «Но! Но! Милая!» Лошадь, такая же низенькая и «некормная», с длинной лохматой шерстью, остановилась, дрожа, набираясь сил. для нового рывка.

К подводе со всех сторон бежал народ, — очевидно, ямщики сказали, что убитых везут следом. Из школы высыпали ребятишки с холщовыми сумками, из которых выглядывали деревянные рамки грифельных досок, старые-престарые задачники и книжки «Родная речь». Учитель, стоя на крыльце, кричал строгим голосом:

— По домам, ребята! По домам! Слышите?

Но только несколько девчоночек послушались его, свернули в боковые улицы. Мальчишки же так и облепили подводу, чуть не взбираясь на розвальни. Молоденькая помощница учителя пыталась их отогнать и отправить домой, но ребята ловко ускользали от нее, перебегая и прячась в толпе.

Увидев, что учитель один остался на крыльце, Роман сказал Анфисе:

— Беги домой! А мне охота посмотреть, что дальше будет.

Он сделал вид, что идет вслед за толпой, но, едва Фиса скрылась из виду, подошел к учителю.

Они вошли в школу. Здание было совсем пусто: даже сторожиха и та убежала «смотреть покойников».

Момент для встречи был выбран удачно.

Роман передал литературу — несколько нелегальных брошюр, листовок, газет. Учитель вручил ему отчет о работе своей маленькой ячейки и сведения о Черноярской сельской организации. Членов ячейки решили не собирать: в селе жандармы, полиция, народ весь на улице — трудно в такое время провести конспиративное собрание.

На прощание учитель сказал:

— Заверьте комитет, что дело с обменом покосов мы используем. Разъясняем на этом примере, что интересы народа и интересы буржуазии непримиримы… О столыпинской аграрной политике рассказываем… Да, кто это была с вами? Жена? Она тоже в организации?

— Нет, она ничего не знает, я сказал, что интересуюсь посмотреть на убитых…

— Так зайдите на кладбище, послушайте народ… Сумеете ответить на ее расспросы.

— Это верно.

Роман пошел на кладбище.

Решетчатые ворота были настежь открыты. Он прошел мимо деревянной, похожей на суслон церковки с покосившейся колоколенкой, Волнистым слоем лежал на кладбище снег, из которого высунулись только невысокие черные, синие, белые кресты. По направлению к мертвецкой пролегла широкая, будто вспаханная, полоса: сразу было видно, что по целому снегу прошли десятки ног.

В мертвецкую никого не впускали, кроме родных. Слышно было, как на разные голоса воет там урядничиха, слышался детский испуганный плач.

Разговоры шли только об убийстве, но убитых никто не жалел.

Роман узнал, что во введеньев день стражник и урядник были сильно пьяны, ходили по богатым домам «собирали рюмки». Домой ночевать не пришли, но жены их не беспокоились, много раз бывало — запируют, уедут с собутыльниками в Черноярскую или в Лысогорский завод, прогуляют два-три дня и воротятся как миленькие.

Убийц не называли, не говорили о них прямо, но намекали на Кондратовых.

— Не пойман — не вор, — сказал синегубый дед со впалыми щеками и острым не по годам взглядом. — Только одно сумнительно, православные: никто из них сюда не идет… вот это сумнительно!

Но в ту самую минуту, когда он договаривал последние слова, толпа так и ахнула: в кладбищенских воротах показался Тимофей Кондратов.

Он будто и не замечал, что все глаза впились в него, горят жадным, нетерпеливым ожиданием.

— Здорово! — Тимофей тронул шапку, но не снял ее. — Что, туда не пускают?

— Не пускают, — ответил синегубый дед, — а в окошечко можно поглядеть, не желаешь ли, Тимофей Гаврилыч?

Тимофей подошел к окошку.

Слегка нахмурившись, он разглядел убитых, а старик не сводил глаз с него… «Ну, крепок палачонок!» — думал дед, видя, что Тимофей не дрогнул, не переменился в лице.

Тимофей сказал:

— Здорово их испластали! — И не торопясь отошел от окна.

Он вытащил из кожаного портмоне серебряный рубль, положил в деревянную чашку, укрепленную на столбике.

— Жертвую на похороны!

И, равнодушно глядя поверх голов, пошел своей развалистой походкой к воротам кладбища.