— Вы захотели знать, — продолжал Левка, — что сообщал мне Водовозов и сколько я за это плачу.

Борис вскочил и стал вытаскивать револьвер, который зацепился за подкладку кармана.

— Руки вверх! — крикнул он отчаянно, вырывая револьвер вместе с подкладкой и направляя его на Левку так, что плясавшая мушка была где-то около Левкиной переносицы.

Левка медленно встал и пошел на него, не вынимая даже рук из карманов.

— Стреляй, — сказал он презрительно, — стреляй в меня, болван, накануне суда.

В окно уже стучали, но Левка, кажется, не слыхал. Не отводя револьвера, из которого он действительно не мог стрелять, Борис стал отступать к двери.

— Ступай, ступай, — приговаривал Левка, надвигаясь на него, — великий мастер сыска, дерьмо собачье.

Борис уже был в передней и отпирал дверь. За дверью в темноте стоял беспризорник. Это был не Костя, а беспризорник.

— Левка, — быстро сказал он, — у Титова облава.

— Хорошо, — так же шепотом ответил Борис, — беги.

Когда Левка подошел, он уже захлопнул дверь. Теперь они стояли рядом в узкой передней.

— Отойди, — угрюмо сказал Левка.

Чтобы предотвратить удар, Борис кинулся вперед и, бросив револьвер, схватил Левку за горло, с отвращением чувствуя под пальцами сильно вздувшиеся жилы.

— Нет, не уйдешь, — хрипел он, — сегодня посидишь дома, гад, до завтрашнего суда.

В дверь и окно уже стучали ребята из укома.

И вот наступил следующий — четвертый — день суда.

Как всегда, вышли из-за маленькой дверцы и заняли свои места судьи; как всегда, ввели подсудимого. Все заметили, что он был бледнее обыкновенного — видно, предыдущее заседание не прошло для него даром.

Борис, как всегда, искал глазами Берестова, которого в розыске до сих пор не было и которого он надеялся увидеть здесь, но не нашел. Это его беспокоило. Однако ему оставалось одно — выполнять поручение, данное ему Денисом Петровичем: не спускать глаз с Левки и находиться возможно ближе к нему во время процесса. Он не без злорадства смотрел на помятую Левкину физиономию. Сам он, впрочем, был не лучше, оба они, по одной и той же причине, не спали эту ночь.

Заседание началось в тишине, и тишина эта стала особенно напряженной, когда во весь свой рост, как- то особенно торжественно поднялся Макарьев.

— У меня вопрос к свидетельнице Романовской, — сказал он.

Когда он поднимался, то все ждали чего-то очень важного и значительного и были поэтому разочарованы.

— Хватит уже вопросов. Надоели вы с вашими вопросами, — проворчал кто-то в толпе, но защитник не обратил на это никакого внимания.

— Гражданка Романовская, — сказал Макарьев, — расскажите суду, что вы делали в ночь на двадцать первое августа и особенно двадцать первого.

Все насторожились. Не столько сам вопрос и даже не тон его заставил всех насторожиться, сколько неестественно побледневшее лицо Кукушкиной.

— Суд ждет.

Она продолжала молчать, а глаза ее остекленели настолько, что казалось, проползи по ним муха, они и тогда не сморгнут.

— Итак, можете вы вспомнить, что вы делали в это время?

— Нет!

— Окончательно нет?

— Нет!

— Ну нет так нет, — мирно сказал Макарьев, — очень хорошо.

Однако по лицу Кукушкиной было видно, что все это совсем не хорошо, а очень плохо.

В зале переглядывались. Васена опять задвигалась на стуле.

— А вот этот пакет, — защитник поднял над головой какой-то сверток, — вы видели когда-нибудь?

— Нет! — крикнула Кукушкина.

— Нет — не надо, — опять мирно сказал Макарьев и начал свою речь.

— Уважаемый прокурор, — сказал он, — представил нам здесь такую картину: вредитель-спец хотел совершить диверсию, но был остановлен рабочими парнями. И все получилось у него правдоподобно. И уж конечно здесь возможен только один приговор: смерть.

— Какие глупости он говорит, — сказала в этом месте бабка Софья Николаевна.

— Все правдоподобно, — продолжал Макарьев, — если предположить, что спец — это вредитель, а парни— наши рабочие парни. Но вот я пришел со строительства, там рабочие бунтуют, кричат: «Не верим». И. это они послали меня защищать. Известно нам и другое: до революции Дохтуров помогал большевистским организациям. Не «пресмыкался перед буржуем- хозяином», а помогал большевикам. Картина становится иной, не правда ли? Это с одной стороны. А с другой: что, если свидетели обвинения не наши рабочие парни? Пусть даже и не бандиты, которыми их считает весь город. Просто — рабочие ли они парни? Спросите в мастерских, где они работают — Латышев и Карпов, — спросите, как они работают, вам скажут: «Почти совсем не работают». Кто же больше дал нашему народу, Латышев или инженер?

Да, наш суд классовый, суд пролетарский, но это значит, что он самый справедливый суд на свете. И, видно, все сложнее, чем это думает прокурор. Я тоже могу просмотреть это дело с начала до конца и показать, что каждый факт может быть истолкован совершенно противоположным образом. Ну давайте. Вы говорите: пытался взорвать поезд с людьми, ранен на месте преступления. А я отвечаю: насильно под пистолетом приведен в поле, свален выстрелом и потом притащен к дороге. Какие у вас доказательства? Только то, что инженер был найден около путей, вот и всё, но сам ли он туда пришел, или его принесли, на этот вопрос вы ответить не можете. А мы можем представить медицинский акт, в котором сказано, что инженер был ранен не за пять — десять минут и даже не за двадцать, а за полтора часа, не меньше. Что же делали эти парни полтора часа около дороги, если они, по их словам, только и успели, что выстрелить, пробежать навстречу составу и убедиться, что он стоит. Поезд, между прочим, стоял очень близко от места происшествия, бежать до него нужно было минут пять, не больше, а увидеть можно было сразу, почти сразу, несмотря на туман. Значит, здесь у Курковского что-то не получается, в то время как все это подтверждает показания инженера, который говорит, что в него выстрелили довольно далеко от пути. Почему же прокурор верит компании Курковского, а инженеру не верит? Вы говорите: у инженера найдена крупная сумма денег, источник которых он не может объяснить. А как он мог бы объяснить, если ему эти деньги подложили? Вы говорите: даже сын инженера считает его диверсантом. Ну а что, если те же самые бандиты, которые устроили пьесу с диверсией, сами толкнули мальчика на донос. Вам не кажется ли, что это было бы им в высшей степени выгодно — убрать его из дому в тот вечер, а одновременно направить угрозыск по ложному следу.

Я недаром задавал тут вопросы про сиреневые кусты. Разговор, который слышал Сережа Дохтуров, происходил в сиреневых кустах, но ведь, по показаниям Латышева, в этих кустах стояли именно они, Курковский и Латышев. Где же были диверсанты? Латышев говорит, что тоже в кустах, однако в тех кустах, о которых идет речь, четверым никак не поместиться: они не только не могли бы стоять здесь, не видя друг друга, они толкались бы. Не проще ли предположить, что в кустах были всего два человека, Курковский и Латышев, а диверсантов и вовсе не было?

Вы говорите: вещественные доказательства. А не кажется ли вам, что в карманы инженера напихано слишком много вещественных доказательств: и оружие, и шнур, и перчатки, которые, кстати сказать, все равно на руку подсудимого не лезут. Ведь не лезут?

— Браво, Митька! — крикнул какой-то густой бас.

Вдруг Борис заметил, что у двери стоит Берестов.

Тщетно Борис всматривался в его лицо — оно ничего не выражало. Казалось, что Денис Петрович дремлет. Он даже качнулся, кажется, а потом с трудом открыл глаза и повел сильным плечом, словно его знобило.

— Видите, — продолжал Макарьев, — я вас бью вашим же оружием, прокурор. У меня получается все так же убедительно, как и у вас. Кому из нас верить? Только фактам, говорите вы. Очень хорошо. Но прежде чем обратиться к ним, нужно установить, факты ли они на самом деле. Вы говорите, все ясно, высшая мера — и точка. Э, нет, тут живой человек. И все совсем не ясно, а, наоборот, темно. Общего же у нас с вами только одно: ни вы, ни я ничего суду Не доказали. Вы не доказали виновности, я же не доказал невиновности.