— Что?! — в ярости закричал эксперт. — Что вы знаете о Латтесе?

— Да больше ничего. Перейдем к самому методу исследования. Почему вы решили, что кровь обвиняемого и кровь в пятне принадлежит к разным группам?

— Нет, это замечательно! — улыбаясь бескровными губами и оглядываясь в поисках сочувствия, сказал эксперт. — Очевидно, я должен прочесть здесь лекцию о группах крови.

— Ну, хорошо, — так же спокойно продолжал Макарьев и переступил с ноги на ногу, — если вы не хотите, это сделаю я, только, наверно, у меня получится много хуже. Вы действовали на красные кровяные тельца различными сыворотками и ждали, не произойдет ли…

— Чего, ну чего не произойдет ли? — язвительно спросил старик.

— Агглютинации, — обычным голосом сказал Макарьев.

И тут Борис увидел, что Денис Петрович сидит, скрестив на груди руки, смотрит на него и сотрясается от смеха. Сколько времени все вместе они зубрили это слово, пока не научились непринужденно его произносить!

Эксперт несколько примолк.

— Это не так уж и сложно, — продолжал защитник. — Агглютинация — это когда красные кровяные тельца начинают склеиваться в кучки. Под воздействием сыворотки они могут склеиваться, а могут и нет — смотря какая группа. Вот красные шарики в крови первой группы, им на все сыворотки наплевать, с ними ровным счетом ничего не делается. Так ведь?

Старик молчал.

— А красные шарики четвертой группы как раз наоборот, какой сывороткой на них ни воздействуешь— первой, второй или третьей группы крови, — они тотчас склеиваются. И вот вы взяли…

— Да! Да! Прекрасно! Очень хорошо! Замечательно! — опять закричал старик. — Я подвергал красные кровяные тельца воздействию сыворотки и увидел, что в крови Дохтурова и в крови пятна они ведут себя по-разному. В крови Дохтурова они остались неизменны, а в крови пятна во всех случаях агглютинировали через пять минут. Что дальше?

— А дальше я буду задавать вопросы.

— Убедительно вас прошу.

Эксперт стоял злой и настороженный. Все притихли, ожидая вопросов защитника.

— Знаете ли вы, что такое ложная агглютинация?

Старик растерянно кивнул.

— И знаете ли вы, что под воздействием загрязнения, бактерий происходит такая ложная агглютинация?

Эксперт почему-то полез в карман за какими-то бумажками. Рука его дрожала.

— Викентий Викентьевич, — вдруг сказал Макарьев, — кровь-то была в земле! Да еще в болотной! Там же кишмя кишело!

— Панагглютинация! — тихо и горестно произнес старик.

— Не огорчайтесь, Викентий Викентьевич, — продолжал Макарьев, — я бы тоже, конечно, ни за что не догадался, если бы точно такая же ошибка не произошла два года назад на знаменитом лондонском процессе. Она описана в «Криминалисте».

— Ах, беда, — говорил старик, — ах, беда, беда.

Вечером он пришел в розыск.

— Опозорили старика, — горестно сказал он, — раньше никак не могли сказать.

— Никак, Викентий Викентьевич, — ответил Берестов, — здесь такая игра идет — никак нельзя.

В розыске ликовали.

— Понимаете! — кричал Ряба. — Рассказ Дохтурова получил неопровержимое доказательство! Это же замечательно! А театральный-то старикан какую речь сказал!

Макарьев был героем дня.

— Ну как? — скромно опросил он у Берестова.

— Ничего, — ответил Денис Петрович, — только не три ты все время лапой лысину. И не думай, что дело уже сделано.

— А что они, собственно, могут выставить против этого самого кровавого пятна?

— Еще не знаю. Однако я знаю, что мы уже выстрелили из одного главного ствола, а они еще не стреляли. Какую-нибудь штуку Левка нам приготовит, это как пить дать.

Денис Петрович стоял у окна. Он теперь часто, как Водовозов, стоял и смотрел в окно.

По улице шла Кукушкина, за ней — не отставая, но и не приближаясь, с видом даже несколько скучающим — следовала Нюрка.

— Сереженька, — говорила бабка Софа, — ну чего же ты нервничаешь, скажи на милость!

Сережа закрыл глаза. Во время процесса он так ненавидел Левку, так страдал за Милку и вместе с тем так гордился ею, так радовался истории с запиской, так боялся прокурора и, наконец, так счастлив был результатом экспертизы — словом, так яростно бросался от надежды к отчаянию, что у него больше не было сил. Не было сил даже на то, чтобы ненавидеть бабку Софью Николаевну.

— Скушай ватрушку, я тебя прошу, — говорила бабка.

Водовозову казалось, что он лежит на дне реки и вода всей своей тяжестью давит ему на грудь. Далеко наверху шла жизнь, был виден свет и слышался голос, который тянул что-то непрерывное и жалобное. Так звала кого-то на помощь умирающая Ленка. Водовозов рвался туда, наверх, но это было очень трудно и утомительно, и он, смирившись, сам добровольно уходил тогда в головокружение и темноту. Но ненадолго. Голос был слабый и жалобный, а может быть, это не голос, а само дрожащее пятно неотступно молило о помощи. И тогда он снова метался и делал попытки подняться.

— Свирепый больной, — говорил над ним Африкан Иванович, но Водовозов не слышал его.

По временам он приходил в себя и старался понять, где находится. Его удивляло, что кругом всегда ночь и безмолвие, никогда нет ни света, ни шума. В голове то и дело возникала короткая и острая боль, словно петух жестким клювом клевал его прямо в мозг. От этой боли он снова терял сознание. А когда приходил в себя, больше не делал попытки понять, где находится, он довольствовался тихим перезвоном воды и старался дышать осторожно, чтобы не слишком давило на грудь.

Так он лежал очень тихо, пока далеко наверху не возникал голос, монотонный и жалобный, непрестанно зовущий на помощь.

Под окном Водовозова сидел милиционер Чубарь. У дверей палаты стоял Борис Федоров.

А в другом конце больницы, на крыльце, Васька Баян угощал махоркой больничного сторожа.

— Уж очень я за его переживаю, — говорил Васька, — неужто в себя до сих пор не пришел?

— Вовсе без памяти, — сокрушенно отвечал старик, — никак в память не придет.

— А не пора ли нам смыться? — спросил один из парней у Левки.

— Смыться? — Левка был бледен. — Э, нет. Они меня еще плохо знают.

Васена привела Милку к себе домой.

— Сиди! — сердито крикнула она. — Ишь разбегалась, разохотилась!

Вечером они пили морковный чай и разговаривали.

— Василиса Степановна, а как судья, неужели он верит Морковину?

— Вихор его знает! Все молчит, не поймешь его, но, знаешь, кажется мне, что верит. Ведь поначалу все мы верили, а сейчас видишь какая карусель получается. Ведь если правду-то говорить, часом ничего не разберешь, голову ломит да круги перед глазами делаются. Екатерина Ивановна у меня все плачет, успокоиться не может. Ну хоть бы крошечку ночью глаза закрыла — нет.

В эту ночь, лежа в Васениной постели, Милка тоже не закрыла глаз. «Что-то он сейчас делает? — думала она. — Неужели спит? Вряд ли — завтра решается судьба».

Милка терялась в сомнениях. Она не могла понять, хорошо или плохо обстоят дела, а кроме того, так боялась Морковина, что готова была приписать ему нечеловеческое могущество. «Как будто с экспертизой все обошлось как нельзя лучше, — думала она, — но назавтра Морковин может все перевернуть».

Дохтуров в это время спал на жестких тюремных нарах.

В розыске в эту ночь не спал никто.

И вот наступил день третьего заседания. Интерес к Дохтурову достиг высшего напряжения: ведь в равной степени он мог оказаться и мрачным злодеем и невинным страдальцем. Не без ревнивого чувства заметила Милка, что женщины смотрят на него какими-то особенными глазами. А он? Он не обращал на все это никакого внимания: он стоял и смотрел куда-то в середину толпы. Взгляд и все лицо его медленно светлели.

Милка оглянулась. В толпе, в том самом месте, где был замеченный ею «остров молчания», поднялось высоко вверх несколько кулаков.