А потом, проходя мимо двери, Нюрка услышала, что жиличка ее разговаривает сама с собой. «Как дурочка какая-то», — сказала себе Нюрка.

Она вышла на крыльцо, где стояли чудовищные сапоги. «Ну и работа у женщины, — подумала она, — всю ночь шел дождь, всю ночь она где-то была под дождем».

Рассвело, но от этого на улице не стало лучше. И земля и воздух были пропитаны водой. Нюрке стало холодно, и она вернулась в дом. Все было тихо. По-видимому, Романовская спала.

Часа через три она наконец появилась в дверях. Несмотря на то что Нюрка ждала и желала ее появления, она была поражена им. Кукушкина выглядела совсем больной, чтобы не сказать — безумной. Одета она была кое-как, обута в тапочки. Опять не заметив Нюрки, она сошла с крыльца и направилась к калитке.

Нюрка бросилась за нею: в таком состоянии и виде ее просто нельзя было оставлять одну.

Так шли они по городу, причем Романовская все время оглядывалась, хотя было утро, ясный свет и бояться было решительно нечего. «И чего она оглядывается, если все одно ничего не видит?» — думала Нюрка, следуя за ней уже не скрываясь. Они пришли прямо к водовозовскому дому, Кукушкина еще раз оглянулась и вошла во двор.

Взойдя на крыльцо, она вынула ключ (Нюрка оторопела от изумления), отперла дверь и вошла, очень нерешительно, но вошла. Пробыла она здесь с четверть часа и вышла, опять оглядываясь. Гимнастерка на животе ее теперь сильно оттопыривалась.

На обратном пути Нюрка переулочком пробежала вперед и встретила Романовскую в сенях, но та опять не обратила на нее никакого внимания. «Ну, дурочка и есть дурочка», — опять подумала Нюрка.

А потом началось самое интересное. Нюрка подглядела в замочную скважину — тут она уже не сомневалась в своем праве подглядывать, коли уже Романовская ходит по чужим домам, — как та вынула из-за пазухи какой-то сверток, развернула его и тут же села читать пачку бумаг, которая оказалась в этом свертке. Была она в большом волнении и несколько раз вскакивала с места. А потом долго сидела как неживая. Нюрка чуть с ума не сошла от любопытства.

А потом Кукушкина стала метаться по комнате в поисках чего-то и наконец вышла к Нюрке, чтобы попросить спичек.

Как бы не так! Если бы у Нюрки и была такая роскошь, как коробок спичек, она бы его все равно не дала. Ого! Так она и даст ей жечь бумаги. Вернувшись к себе, — тут уже Нюрка подсматривала не скрываясь, прямо через щель, — Кукушкина взяла один листок и разорвала, а потом стала беспомощно оглядываться, сообразив, что разорванную бумагу тоже нужно потом куда-то девать. Тут Нюрка нарочно скрипнула дверью, чтобы напугать, и Кукушкина, судорожно вздрогнув, стала прятать бумаги.

Это был довольно большой пакет, бумага была очень толстой, только что ни оберточной, поэтому, когда Кукушкина засунула ее за пазуху, там снова оттопырился большой пузырь. Тем не менее она сверху надела куртку — если ее не застегивать, то пузырь не так уже и виден, — и вышла из дому.

Нюрка отправилась за ней. Она шла за ней до самой окраины не таясь и крикнула «эй», когда Романовская начала рыть какой-то щепкой землю. Та оглянулась как затравленный зверь и пустилась домой так быстро, что Нюрка на своих коротких йогах еле поспевала за нею. Когда Романовская снова вышла из дому, как потом оказалось — в розыск, пакета при ней не было.

На следующий день они снова вышли вместе, и на этот раз Нюрка крикнула «эй», когда Кукушкина подошла к утиному пруду, расположенному недалеко от города.

Зайти к Романовской в комнату без нее — то есть сломать дверной замок — Нюрка боялась, да она все равно не смогла бы прочесть таинственные письма, так как была неграмотна. Пойти и рассказать кому- нибудь о случившемся она не смела, да теперь у нее не было и минуты свободной: она ходила за Кукушкиной.

Как-то раз, проводив Кукушкину до розыска, Нюрка расхрабрилась и заглянула к Берестову, но он был занят, и Нюрка поскорее захлопнула дверь.

Денис Петрович не заметил Нюрки. Он только что вернулся из больницы и теперь сидел над папкой и изучал дело Дохтурова. Покушение на Водовозова — Берестов не сомневался в этом — было одним из эпизодов той давней борьбы, которую розыск вел с Левкиной бандой.

Более суток пролежал Водовозов с ножевой раной в спине в раскисшем от дождя лесу. По счастью, сосенка, которую он подмял своим телом, держала его на себе и не дала упасть на мокрую землю.

Но рана загноилась, началось воспаление легких, тем более опасное, что Павел Михайлович потерял много крови. Берестова безмерно пугало то тяжелое забытье, в котором находился его друг, зато Африкан Иванович возлагал большую надежду на могучую силу водовозовского организма.

— Здесь бурый медведь и тот бы подох, — говорил он. — Раз в лесу не помер, у нас, даст бог, выживет.

Денис Петрович сидел над делом Дохтурова и ничего не понимал. Ему и в самом деле было худо. Кожа пылала от жара и в то же время, казалось ему, была рябой от холода. Тело ломило, и очень хотелось лечь, но он не ложился, боясь, что тогда болезнь одолеет его, а ему никак нельзя было болеть. Единственное, что мог он себе позволить — опустить на руки тяжкую как свинец голову. Голова тянула его глубоко вниз, в теплое и душное забытье, приятное и страшное своей темнотой. Чтобы из нее вырваться, он вышел в поле и сейчас же увидел далекие огни, которые то собирались вместе, то расходились. «Это наши едут с факелами», — успел догадаться Денис Петрович, и тотчас же на стене задребезжал телефон.

Это был комендант тюрьмы.

— Денис Петрович, ты? — сказал он. — Эти босяки, кажется, устроили мне веселую жизнь и доставили вагон удовольствия. Я тебя не спрашиваю, знаешь ли ты или не знаешь…

Денис Петрович решительно ничего не мог понять. Далекие огни все еще мелькали в глазах. Ему хотелось думать, что он опять бредит, но это отнюдь не было бредом. Он вскочил, уже не чувствуя ни озноба, ни слабости.

В тюрьму пришел приказ, подписанный Кукушкиной, где говорилось, что Прохоров должен быть выпущен за недостатком улик. Заместитель коменданта его немедля освободил.

— Без моего разрешения?! — взревел Денис Петрович. — О чем он думал?!

— Я знаю! — смущенно ответил комендант. — О чем может думать человек, у которого форшмак в голове?

Однако Берестов очень хорошо понимал, о чем думал помощник коменданта: он боялся Кукушкиной.

Себя не помня от бешенства ворвался он в дежурку, где сидела Кукушкина.

— Вы работаете последний день в этом учреждении! — крикнул он.

— Мы еще посмотрим, кто работает последний день, товарищ Берестов, — ответила Кукушкина и снова принялась что-то писать, явно подражая Морковину.

Да, болеть он не мог.

В тот же вечер Берестов отправил в губернию рапорт, где рассказывал случай с Прохоровым, требовал немедленного увольнения Кукушкиной и привлечения ее к суду.

В это время Милка в составе эпидемиологической тройки объезжала деревни, в которых начинался сыпняк. Они увязали в придорожной грязи, ругались с фельдшерами, заставляли жарко топить деревенские бани, где могли устраивали изоляторы для больных и сами мыли полы.

Во всех этих хлопотах Милка впервые обрела душевный покой. Мать уехала. Бандиты далеко, думать о них некогда. Наконец, даже дело инженера стало ей представляться не в таком уже мрачном свете.

Берестов знает, что Александр Сергеевич ни в чем не виноват, думала она, он не допустит беды. Да и не может этого быть, чтобы невинного человека взяли вдруг и расстреляли. Наконец, сама болезнь Дохтурова гарантировала длительную отсрочку.

Теперь, стоило ей хотя бы ненадолго остаться наедине с самой собой, она, как прежде, начинала мечтать, и мечты ее были всегда одни и те же. Она в больнице и ухаживает за Дохтуровым. Вот он в первый раз открывает глаза и узнаёт ее. «Это вы, — говорит он, — а я думал, что это опять сон». — «Спите, спите», — тихо отвечает она и меняет повязку на его горячем лбу. Как-то раз он даже поцеловал ее руку.