Когда эти слухи впервые дошли до Бориса, он страшно обеспокоился и побежал искать Дениса Петровича. В розыске Берестова не было. Оказалось, что он сидит у клуба на скамеечке и мирно беседует с каким-то человеком. К величайшему удивлению Бориса, это оказался величественный Асмодей, беседа с которым, по-видимому, чрезвычайно занимала Дениса Петровича. Менее всего он походил на гонимого и приговоренного.

А дела действительно шли неважно. Левка оказался на коне, и Берестову было трудней, чем когда- либо, доказать его виновность.

— Вот ты шипишь на Морковина, — говорили Берестову в укоме, — но посуди сам, все улики против инженера. Почему мы не должны им верить?

— Такие улики и подобрать нетрудно.

— Как же он очутился около пути?

— Его могли привести под револьвером.

— Да, конечно, это могло быть.

Это, конечно, вполне могло быть, однако подобную версию решительно отвергла бабка Софья Николаевна.

Ее вызывали в розыск. Она смертельно волновалась, а узнав, что за каждое слово отвечает перед законом, стала бела как бумага и заявила, что будет говорить только правду. Допрос вел Водовозов. Берестов стоял поодаль у окна.

Ночью, рассказала она, к ее зятю пришли какие- то люди, которых она не разглядела, зять ее был совершенно спокоен и ушел с ними по доброй воле.

— Может быть, он все-таки шел по принуждению? Подумайте хорошенько, — говорил Водовозов, — может, ему грозили? Или в его поведении и в поведении его спутников было что-нибудь странное?

— Ничего странного, — с достоинством отвечала бабка, — решительно ничего странного. Наоборот, мне сразу стало ясно, что он с ними в наилучших отношениях.

То же, слово в слово, повторила она на допросе у Морковина.

«Ох, проклятая Софа!» — в бессильной ярости думал Денис Петрович, понимая, что показания даны и с этим ничего не поделаешь.

— Что же ее, курицу, слушать? — говорил он.

— А сын? — возражали ему.

Самое странное заключалось в том, что против инженера свидетельствовали ближайшие его родственники. Что могло заставить сына, и притом сына любящего, бежать с ложным доносом на отца?

Впрочем, его заявлению, быть может, и не придали такого значения, если бы при обыске в кабинете инженера не нашли очень крупной суммы денег в новеньких купюрах — такой крупной, какой не могло быть у инженера с его скромным заработком.

Сережа болел тяжело. А потом, выздоравливая, лежал у Берестова, под присмотром Рябиной матери.

— Господи, что же это такое! — с ужасом говорила Клавдия Степановна. — Хоть бы слово сказал.

Сережа действительно молчал целыми днями. Попытки Берестова — очень осторожные — навести разговор на события знаменитой ночи успеха не имели. Сережа не отвечал.

Он и не думал ни о чем особенном, он просто вспоминал. Он вспоминал так много, словно уже прожил долгую жизнь.

Ему вспомнился один случай. Он был тогда мал и находился в полном подчинении у бабки Софьи Николаевны— она его поила, кормила и воспитывала.

С утра до ночи. И потому Сережа старался все время куда-нибудь спрятаться, чтобы немного отдохнуть.

Так, одно время он убегал в коровник. Около коровы Зорьки было хорошо.

Зорька родилась зимней ночью в этом же коровнике. В клубах морозного пара большеголовый и мокрый теленок стоял, как показалось Сереже, на складных ногах. Его все сразу как-то особенно полюбили и разрешали потом разгуливать по комнатам.

А год спустя приходилось не раз выгонять из столовой здоровую телку. Потом Зорька стала большой коровой и уже никак не могла развернуться на крыльце и в сенях, а только бродила вокруг дома, стараясь заглянуть в окна.

Однако скоро укрываться у Зорьки в коровнике не стало никакого смысла: бабка догадалась и теперь, разыскивая Сережу, шла уже прямо сюда. Обычно она звала Сережу, чтобы продолжать совместные чтения.

Это были часы пытки. Бабушка Софа читала Сереже сочинения графини де Сегюр, про некую Соню, которую считала ужасной шалуньей.

Сережа смотрел, как движется и белеет кончик бабушкиного носа, и старался ничего не понимать. Однажды бабушка читала очень долго. Смотреть на картинку, где была нарисована коротконогая девочка в кружевных панталончиках, было противно. А главное, было горько сознавать, что в это самое время ребята играют на горельнике в казаки-разбойники.

Сережу редко звали тогда в какую-нибудь игру, а тут как раз пришли и позвали. Он был безмерно горд и счастлив и побежал одеваться, но бабка не пустила его на горельник.

И вот теперь она читала ему графиню де Сегюр. Наверно, ни в поселке, ни в городе и нигде на свете не было мальчиков, которым читали бы графиню де Сегюр. Как всегда, у Сережи болела спина и ныли ноги. И более обычного хотелось плакать.

За окном послышалась глухая и мерная поступь— шла Зорька. Она просунула в окно рогатую голову и долго водила ею над подоконником. Как Сережа был ей рад!

Бабка читала. Зорька с шумами, шорохами и сипением втянула в себя воздух, набираясь с силами. Бабка читала. Глуховата она стала, что ли? И вот комната наполнилась могучим, великолепным, всепоглощающим ревом. Сережа соскочил со стула, присел на пол и визжал что есть силы, но и тогда не слышал собственного голоса. Приятно было смотреть, как подпрыгнула бабка.

И вдруг Сережа увидел отца: он стоял, засунув руки в карманы, привалившись плечом к косяку, и хохотал так, что глаза его стали светлыми от слез. Через минуту Сережа бежал на горельник. «Какая остроумная корова», — сказал ему на прощание отец, глядя на него все еще мокрыми глазами. Как его любил тогда Сережа!

С тех пор графиня исчезла, а бабка каким-то неуловимым образом потеряла над Сережей власть. Началась полоса сплошного счастья. Он ждал вечера, когда они садились читать с отцом. Особенно хорошо это было зимними вечерами. Сережа почему-то любил тогда залезать на лесенку — она стояла у печки, чтобы можно было достать до вьюшек, и, сидя на верхней ступеньке, сверху смотреть на огонь. Отец лежал и читал вслух. И про веселого Тома Сойера, и про грустного Гека Финна, и про то, как черт на немецких ножках, обжигаясь и дуя на пальцы, украл с неба месяц.

Как же могло случиться?! Как же все-таки могло это случиться?! Как можно было все это забыть?!

А впереди предстоял разговор с Берестовым.

— А не кажется ли тебе, — сказал ему Денис Петрович, — что не только весь поселок видел, как ты всюду подсматриваешь и подслушиваешь, но что всё это видели и бандиты? И не кажется ли тебе, что они могли этим воспользоваться, рассказав всю историю специально для тебя?

Сережа молчал. Он и сам не раз уже думал об этом и вспомнил потом, что голоса говоривших звучали действительно как-то нарочито и назойливо. «Сына, кажется, нет дома?» И потом опять: «Сына, кажется, нет дома?» Зачем им было это повторять? Может быть, именно для того, чтобы он не пробежал мимо, не заметив?

— Да и сам разговор, — продолжал Берестов, — уж слишком сжато и точно передавал он суть дела. Неужели уж так-таки и нужно им было кратко рассказать друг другу в саду и про взрыв, и про срок его, и про деньги? И уж слишком явно толкали они тебя на поездку в город.

Да, это было так, теперь Сережа и сам ясно видел, что это так.

— Как же ты мог первым попавшимся людям, — говорил Берестов, — поверить больше, чем родному отцу, которого ты так хорошо знал?

Сережа молчал.

— Эх ты, — тяжело сказал Денис Петрович.

— Все равно я покончу с собою, — тихо сказал мальчик.

— Вот как?! — заорал Берестов. — Сделал, что мог, и в кусты? Попробуй только, с-сукин сын!

И тотчас пожалел об этом. Сережа все сильнее дрожал и все больше бледнел.

— Ну ничего, друг, — сказал Денис Петрович, — все на свете бывает и все проходит. Все-таки про корпуса и про Милку сообщил нам ты. Не горюй. Я тебе сейчас Бориса пришлю.

Когда Денис Петрович пришел домой, Борис и Сережа о чем-то тихо разговаривали.