Нет ничего. Никого. Нигде. Никогда.

Только он. Море. И тот, кто остановился рядом.

Вечность. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Покаяние и осознание. Прощение и милосердие. Любовь и... Любовь.

Вечность. Миг между двумя ударами двух сердец, вдруг забившихся в одном ритме.

Эта вечность заканчивается в один момент. Момент, когда Антон вдруг чувствует, как тот, что остановился рядом, бережно укрывает его плечи старенькой курткой, и к его щеке тихо прикасаются самые родные в мире пальцы.

И Антон понимает, что пришло время прощаться с той вечностью…

Он медленно закрывает глаза.

Правой рукой он вцепляется в ткань куртки. Вцепляется так, что никакая вечность не в силах будет забрать этот, самый ценный в его жизни-нежизни приз. А неслушающимися, плохо гнущимися пальцами левой прижимает его пальцы к своей щеке. Сильнее. Крепче. Так чтобы больше никуда и никогда.

Спустя еще одну вечность Антон тянет его за руку вниз, и тот тихо опускается рядом на приветливо шуршащую гальку. Все так же не открывая глаз, он слепо приваливается к его груди, и с чувством, которому нет названия в мире людей — настолько оно всепоглощающе, ликующе и безбрежно, — слышит стук самого родного в мире сердца. И уже переставая осознавать, существует он или от него осталась всего лишь тень, он чувствует, как к его виску бережно прикасаются самые родные в мире губы.

И надо бы открыть глаза, и надо бы посмотреть, увидеть то, чего ждал всю жизнь, боясь поверить, что это возможно. А теперь, когда все-таки дождался, он не может заставить себя взглянуть на него. А вдруг это очередной сон? Очередная насмешка? Очередное изощренное издевательство? Нет, лучше сидеть вот так, прильнув всем телом, стискивая его пальцы, чувствуя его губы, и не ждать, когда же развеется этот садистски-счастливый морок. И когда вновь начнется очередная пустая вечность…

До тех пор, пока голос, который вмиг разорвал сердце в клочья, тихо не зовет:

— Антон…

Он зажмуривается еще крепче, иначе он не уверен, что получится удержать слезы.

— Антон, — голос становится более настойчивым, — посмотри на меня.

Больше невозможно убегать и прятаться, и если это все-таки наваждение, то он готов его встретить лицом к лицу. Он медленно открывает глаза, поворачивает голову и встречается в ним взглядом.

Он не знает, сколько времени они молча смотрят друг на друга, миг или вечность. Но теперь он точно знает, как выглядит Любовь.

====== Эпилог ======

Много лет назад

Мартелл-Валь-Мартелло

Чемпионат мира среди юниоров

… Значит, вот с этим парнем он мог бы… Нет, не думать об этом, вот теперь уж точно не думать, не позволять себе даже на долю секунды засомневаться в принятом решении. Никакие парни в мире не стоят этого, даже пресловутая любовь — утешительная сказка для ничтожеств — не стоит этого. Мартен знает точно.

— Годится. Забирай, — бросает он с резкой усмешкой.

— Не хочешь узнать его имя? — почему-то тихо интересуется его искуситель.

Мартен усилием воли подавляет вспыхнувшее было мучительное желание и медленно качает головой. Нет. Не надо. Вот теперь уже точно не надо.

Ничего больше не спрашивая, Том достает обычный лист бумаги, покрытый мелким шрифтом, и протягивает его Мартену.

— Извини, в наш век формализма без бумаги никак, — обворожительно улыбается он.

Мартен замирает лишь на секунду. Одну — единственную краткую секунду…

А стоит ли оно того? Не лучше ли, не сладостнее ли все же всего добиться самому?!

— Эй, Фуркад, ты уронил?

Рука Мартена, уже занесенная над договором, останавливается на полпути, словно налетев на невидимую стену. Он недовольно отрывается, поднимает глаза и почему-то впадает в остолбенение. Тот самый парень протягивает ему какую-то потрепанную, темно-синюю перчатку. И смотрит на него совершенно неповторимыми глазами, цвета осеннего неба — вдруг всплывает в его сознании.

— Это твое? — мягко спрашивает он.

— Что? — Мартен не может понять ни слова из того, что говорит этот парень, кажется, он русский, Мартен краем глаза замечал его на соревнованиях.

— Перчатка, говорю, твоя под столом лежала? Ты потерял? — дружелюбно улыбается тот.

Мартен хочет возразить, сказать, что нет и не было у него такой ужасной перчатки, но вместо этого, сам не зная почему, нерешительно кивает, забирает ее, на миг удивившись ее необычной теплоте, и сжимает в кулаке.

— Спасибо, — почему-то тихо шепчет он.

Русский кивает, явно никуда не торопясь, но видя, что Мартен молчит, вежливо прощается и уходит, напоследок у самой двери, еще раз обернувшись.

И то, что на самую крохотную долю секунды мелькает в его последнем взгляде, вмиг ломает панцирь, в котором Мартен оказался заточен. Кажется, он что-то тут делал? С кем-то говорил? Да с кем? Нет же никого за его столиком! Странно, а что он вообще только что делал?! Почему-то последние несколько минут словно выветрились из сознания. Но это уже неважно.

Почему-то сейчас весь мир для него концентрируется в теплой перчатке в кулаке и глазах цвета осеннего неба.

— Эй, как там тебя, — роется он в памяти, отчаянно психуя, — Дима?.. Нет, Александр? Да нет же! Антон?.. Точно, Антон! Антон, подожди! — и он следом выбегает из кафе.

Двое мужчин и одна толстушка, укрывшиеся от дождя в беседке по соседству, смотрят, как запыхавшийся восемнадцатилетний Мартен догоняет девятнадцатилетнего Антона, резко хватает за рукав и начинает что-то взволнованно ему говорить. Тот поначалу настораживается, но затем, увлеченный его пылом, расслабляется и смеется в ответ, а потом они, не торопясь, болтая, как старые знакомые и поминутно перебивая друг друга, уходят вдаль.

— Почему ты не захотел вернуться? — спрашивает Анжела тихо и печально. — Это было так просто, сейчас это могли быть вы.

— Вернуться? И все забыть? Начать с чистого листа?

— Именно так.

Антон криво усмехается и качает головой.

— Ты же сама все понимаешь. Я не хочу терять ни единой секунды из того, что было. А у них пусть все сложится иначе, так как и было предназначено.

— Ни единой секунды? — подает голос Мартен. — Даже…

— Даже! — отрезает Антон. — Все, что было, и сделало нас теми, кто мы есть. Иначе это будем уже не мы. Это — мой выбор. Прости, Анжела, я знаю, ты хотела, как лучше.

Та кивает, грустно улыбаясь:

— Что ж, ты прав, это — твой выбор.

Антон поворачивается к Мартену, не сводящему с него глаз:

— Прости меня…

Он хочет сказать бесконечно много, хочет, наконец, рассказать, как он его любит, хочет поцеловать так, чтобы всю следующую одинокую вечность помнить этот поцелуй и согреваться его теплом, но…

Но вместо этого все вокруг внезапно затягивает туманом, сердце перестает биться, и он не к месту удивляется, как это возможно — умереть во второй раз…

А потом вдруг слышит, словно со стороны, как его собственный голос произносит:

— Кушать хочется, давай закажем эти твои круассаны.

Сквозь неохотно рассеявшийся туман он видит ошарашенные глаза Мартена, механически отвечающего:

— Я лучше сам схожу, тут неподалеку есть отличная кофейня, где делают лучшие круассаны в Париже.

Он чувствует, как его сердце, недавно остановившееся во второй раз, вдруг начинает колотиться так, что, кажется, скоро разлетится на миллионы осколков. Он лихорадочно облизывает вмиг пересохшие губы и силится что-то произнести, когда вдруг раздается стук в дверь, и та тут же открывается.

— О, месье, простите, — горничная, почти ввалившаяся в комнату, ужасно сконфужена, — я просто постучала, но дверь вдруг открылась, и я не удержалась…

— Вы что-то хотели? — Мартен на удивление быстро приходит в себя, и лишь по еле заметной дрожи его пальцев Антон понимает, насколько нелегко ему дается это видимое спокойствие.

— Да… Вам просили передать подарок, вот эти круассаны из кондитерской мадам Мале. Их принесла женщина в годах, такая внушительная, а на словах велела передать привет от Анжелы и… Я не совсем поняла… Но она просила сказать, что ей иногда тоже можно делать свой выбор.