А затем он просыпается. Долго-долго, не шевелясь, смотрит в потолок, зная, что уснуть сегодня уже не удастся.

Антон больше никогда не встает на лыжи.

Антону сорок четыре.

Он падает в глубокое кресло и откидывает голову назад. Он безумно устал, потому что работал всю последнюю неделю почти без отдыха, позволяя себе всего несколько часов сна. Еще ни разу у его фонда не было такого форс-мажора. Сразу две жизненно важные операции грозили сорваться из-за того, что у их давнего и надежного спонсора — крупной нефтяной компании — совершенно неожиданно для всех поменялся председатель совета директоров. Прежний охотно жертвовал на благотворительность, новый первым делом заблокировал «всю эту дребедень». Это было словно гром среди ясного неба для всех, и смертный приговор для родителей детей, которые ждали исцеления со дня на день. Весь фонд был поставлен на уши, новые источники финансирования требовались буквально немедленно, и Антон готов был сам сдохнуть, но раздобыть их во что бы то ни стало.

Яна проскальзывает в кабинет и начинает старательно массировать его плечи:

— Ты скоро сам схлопочешь инфаркт или что-то похлеще, — сочувственно говорит она.

Он ловит ее умелые пальцы и благодарно целует их.

— Ты же понимаешь, что я не могу иначе.

— Конечно, родной, — она наклоняется и целует его в висок, — но поверь мне, если ты сейчас свалишься, лучше никому не станет. Тебе нужен отдых, отпуск. Давай уедем куда-нибудь, когда это закончится, на какие-нибудь Мальдивы.

Он вздрагивает, плотно зажмуривается и считает до десяти, чтобы восстановить вмиг сбившееся дыхание.

— Нет, — сквозь зубы цедит он, — только не на Мальдивы. Смирнов там был, сказал, редкостная гадость.

— Как скажешь, — не спорит она, — выберешь место сам тогда, когда будет время. А сейчас пойдём, я приготовила твои любимые пельмени.

— Сейчас, — механически растягивает он в улыбке резиновые губы, — спасибо, милая! Что бы я без тебя делал… Ты иди, я сейчас.

Она гладит его по плечу, еще раз чмокает его в макушку и тихо выходит.

Антон смотрит долгим взглядом в закрывшуюся за ней дверь и чувствует себя последней сволочью на земле. У него лучшая жена во Вселенной, но кто же знал, что он окажется способен полюбить лишь один раз в жизни…

Антону сорок девять.

Он с размаху швыряет трубку телефона и, беззвучно матерясь, проходит в зал. Он не знает, что сказать Марине, когда та, всячески стараясь стать как можно более незаметной, постучит к нему в дверь. И он понимает, что по большому счету не должен ей помогать. Ее сын — идиот! Он, что, не знал, что грабить прохожих нельзя? Так пусть понесет заслуженное наказание, может быть, это научит его уму-разуму?! Но он просто не мог сказать все это, глядя в совершенно безжизненное лицо их давней соседки, комкавшей в худых руках носовой платок.

Ну уж нет! На него вдруг накатывает обжигающая злость. Возможно, он потом пожалеет об этом, но придурка Костика он вытащит, а потом задаст ему хорошую трепку, после чего все-таки объяснит ему, что такое хорошо и что такое плохо, чего бы ему это не стоило!

Антону пятьдесят три.

Он только-только вышел из приемной Главы СБР. Он ослабляет воротник рубашки и шумно выдыхает — эта сволочь Никитин вытянул из него все жилы. Петров, сидящий на скамейке неподалеку, завидев его, моментально вскакивает и несется к нему, явно забывая дышать.

«Хорошая скорость. И взрывной», — на автомате оценивает Антон. Все-таки он был совершенно прав, когда решил помочь парню: из него выйдет толк.

— Ну?! Антон Владимирович… Что? — парня очевидно потряхивает, но держится он более или менее стойко.

Антон усмехается:

— Успокойся, Вася, и иди готовь лыжи. На этот сезон в резерв войдешь, а дальнейшее зависит от тебя.

На улыбку, вмиг расцветшую на лице парня, можно любоваться вечно.

— Антон Владимирович, я… Господи, спасибо вам! Если бы не вы!.. Да я вам по гроб жизни…

— Перестань, — морщится Антон. — Я тут ни при чем. Ты заслужил это место по праву и не должен его лишаться из-за чьего-то внучатого племянника. Который к тому же стреляет два из пяти. В лучшем случае.

Оба весело смеются. И верят, что порой справедливость торжествует.

А Антон с внезапной тоской надеется, что, может быть, ему хотя бы какое-то время не будет сниться эта бесполезная гонка.

Антону пятьдесят девять.

Он стоит перед зеркалом и, чертыхаясь, в сотый раз пытается завязать непокорный галстук, так что Яна не выдерживает, подходит и со словами «Родной, угомонись» сноровисто завязывает галстук сама.

— Я понимаю, что ты переживаешь, Антон. Я тоже, знаешь ли, первый раз в жизни знакомлюсь с женихом дочери, но надо же как-то взять себя в руки.

Да. Взять себя в руки. Очень просто. И никаких проблем, что ему предстоит встреча с женихом дочери. И тем более, абсолютно никаких, что он — француз.

Ангелина так и не стала биатлонисткой, но, поддавшись чарам дяди Ильи, который с детства ее заворожил атмосферой съемок и закулисья, пошла в спортивную журналистику, разумеется, тяготея к биатлону. И именно там она и познакомилась с новой французской надеждой Раулем Менье.

— Расскажи, Рауль, а кто твой кумир, — сквозь смех требует Ангелина, конечно же, зная ответ заранее.

— Геля! — Яна смотрит на нее возмущенно. — Тебе не кажется, что подобные вопросы несколько неуместны?!

— О, не переживайте, мадам Яна, — улыбается Рауль. — Гели обожает меня ставить в неудобное положение, но я всегда предпочитаю говорить правду. Так ведь проще, вы согласны?

— С этим не поспоришь, — спокойно кивает Антон.

— Антон, — обращается к нему Рауль, — я вас бесконечно уважаю и считаю одним из величайших биатлонистов нашего века. И Гели прекрасно знает, что это сущая правда. Я говорил ей об этом еще до того, как мы… — он запинается и краснеет, но быстро овладевает собой, — но все-таки… Простите, Антон, но мой кумир — это Мартен Фуркад.

Все почтительно замолкают и понимающе кивают. А Антон… Антон смотрит в тарелку и видит перед собой озеро в маленьком парке давно покинутого ими Екатеринбурга и жирных уток на его глади…

— Антон, — вновь обращается к нему Рауль, теперь уже с явной надеждой и просьбой, — вы ведь были неплохо с ним знакомы, наверно, вы же соревновались, бегали в одно время. Не могли бы вы мне рассказать о нем хоть что-то? Что-то личное, не растиражированное в статьях и не написанное в Википедии? Мне так интересен Мартен не как спортсмен, а как человек!

«Личное? Что же тебе рассказать, малыш Рауль? Какие горячие и сухие у него были губы, когда мы целовались в сугробе Рупольдинга? Или как загорелась щека от его пощечины в Сочи? А может, рассказать, как в заснеженном парке Ханты-Мансийска мы делили одну перчатку на двоих, поминутно меняясь ею? Или как после сочинской эстафеты он пришел в мой номер и прошептал «Говорят, ты принимаешь поздравления исключительно на коленях. Я согласен»? А знаешь, как он установил свой антирекорд и занял восемьдесят первое место? Или рассказать, как три дня он, глядя мне в глаза, улыбаясь, целуя, занимаясь со мной любовью, смеясь и болтая, готовился умереть и каждую секунду прощался со мной, а я так этого и не понял? Что из этого тебе рассказать, малыш Рауль?!»

— Простите, Рауль, я бы с удовольствием, — улыбка выходит очень естественной — легкой и самую малость виноватой, — но мы не были с ним близко знакомы.

Геля и Рауль давно ушли, Яна спит, а Антон, отговорившись кучей дел, все еще сидит в своем кабинете, давно сбросив душащий галстук и выпивая бокал за бокалом. На третьем он тянется к столу и открывает сейф, спрятанный за стенкой, о котором не знает ни одна живая душа.

Он вынимает старенькую, темно-синюю перчатку, долго-долго смотрит на нее, а потом выходит на балкон, закуривает сигарету, вторую, третью, четвертую, и неподвижно стоит неизвестно сколько времени, стискивая перчатку в кулаке.

Антону очень много лет.

Он сидит в кресле-качалке и смотрит в окно с теплой улыбкой. На лужайке о чем-то увлеченно спорят светловолосый мальчик и чернявая девчушка, его правнуки, одни из многих. Приехали к любимому деду на лето.