Пытливые глаза Изобретателя прежде, чем сфокусироваться на мне, изумленно разглядывали изящные формы невидимого высоко в воздухе подвешенного двигателя сгорания далекого будущего. Восторг по всем начальным и исходным основан на точной, но к сожалению, некогда утраченной формуле вычисления октановязкости энергоносителя. Восстановленную формулу в комбинации с числами Фибоначчи можно в дополнение к техническим возможностям с гарантированным успехом использовать в расчете выигрышных номеров еженедельной лотереи.

«Я доверяю вам. Вы ее сын. Этого достаточно». Вот… и этот тоже. Так искусно изъясняется глазами, что окончательно потерял то ли умение пользоваться словами, то ли желание. «Знаю, – продолжает он, – физика, химия и математика – ваша сфера. Мне нужна ваша помощь. Не беспокойтесь, я готов к соавторству. Полагаю, и вы мне доверяете. Тут у меня сертификаты, лицензии, авторские права, свидетельства. Но это все потом. Не отвлекайтесь. Идите же. Она вас ждет»

Отворясь ко мне, доверчивыми, откровенно говоря, не очень убедительными немыми монологами, они чуждаются друг друга. Эдакая вялая, прикрытая демонстративно вежливой гримасой терпимости, отстраненность.

Позади история, популярные пьесы, талантливые изобретения, нашумевшие статьи – впереди медленное сытое увядание в чужой незнакомой стране, о чем можно не думать, не замечать или с достоинством отрицать, если только не заглядывать в лица окружающих и не узнавать себя, реального, в отвратительном зеркале их угасания.

***

Вот и она. Неподвижный взор ее направлен в неопределенный сгусток невидимости, единственная поселенка этого дома, прочитать которую я не в силах. Услышать ее монолог не в состоянии… И есть ли он у нее?..

Приближаюсь к ней. Даю возможность заметить себя раньше, чем «а вот и я», привыкнуть ко мне, принять после всего, что случилось, и если это так важно, простить. Я готов не узнать ее или что-то в ней, такой непредсказуемо знакомой в ее прошлой домартовской жизни.

Ее улыбка, рожденная на Илае, с безразличной инертностью проплывает сквозь прозрачного, бестелесного меня, не коснувшись ни единого листочка-лепесточка, ею же во мне и выращенного. После сумбурного нагромождения сомнений взгляд неуверенно возвращается амальгамой любопытства, смутных воспоминаний далекой прошлой жизни, непозволительности разглядывания незнакомых, поисков неуловимой тени, промелькнувшей или только почудившейся на безлунном безлюдном пустыре. Время спотыкается и начинает беспомощно увязывать в болоте смутных воспоминаний. Нет, ничего, ошиблась… опять ошиблась. Утомленный взгляд сдается, с затаенной надеждой возвращается и продолжает искать на мне, в себе, в расщелине прищуренных глаз смутные перепутанные ощущения.

Хочется целовать ее в щеки, глаза, волосы, шею, гладить, просто касаться, обнимать, прижаться и не отпускать, а она будет неподвижно наслаждаться воспоминаниями тела. Нельзя. Не могу позволить испугу и неприятию вытеснить чувство нашей близости, которое, знаю, все еще в ней, только затерялось в темных лабиринтах.

Поражает не то, что вижу, а что раньше принимал как должное. Ее прямую спину, гладкую кожу, волнистые густые каштановые волосы, обрамляющие серо-голубые глаза, в глубине которых – был уверен с раннего детства – таится маленький родничок, из которого ключом извергались секреты и тайны. Глаза выдавали их блеском, и мне оставалось только терпеливо ожидать, когда она, добравшись до чудесного момента, поделится ими со мной.

Вопросом – если то были мои секреты, про которые я ничего не знал до поры, когда они рождались в том родничке. Да и родничком-то он назывался только, чтобы скрыть истинное назначение, и это был вовсе не родничок, а самый настоящий доподлинный тайничок.

Откровенностью – когда она находила секреты в себе и щедро делилась ими со мной, и только два человека во вселенной знали об их существовании. И как она и ее тайничок могли находить меня в толпе, в темноте, в чужих незнакомых лицах, городах и даже странах, в моих разочарованиях, непониманиях, обидах, страхах.

Пусть все готовы принять – все это необратимо рассыпалось на груды обесцвеченных и обесформленных осколков, раздроблено мириадами мозаик, расплавлено в стрелки утративших форму часов, перевешанных через бельевые веревки, ниспадающих с картин Дали, а для меня – это все та же она. И только терпеливое ожидание отделяет меня от ее никому другому недоступному «я здесь, я с тобой, ничто не может разлучить нас, только не торопись»

– Дарья, посмотри, кто пришел навестить тебя, – вступает миловидная сестра, стоящая неподалеку, начав двигаться в нашем направлении.

Других посетителей в холле нет. Внимание обитателей обращено к нам. Взгляды притворно безразлично, оживленно любопытно, каждый со своей степенью интереса и понимания, сворачивают в направлении медового зрелища нашей встречи.

Меня мало смущает публичность момента. Напротив, впитываю естественную среду обитания мамы. Краем глаз изучаю застывшую в ожидании ее новую незнакомую мне семью.

– Илай, – с улыбкой догадывается она, несколько даже удивляясь легкости предложенной задачи.

– А кто еще?

Девушка берет меня за руку, полагая, это поможет в процессе распознавания или поддержит в случае провала. Пытаюсь выразить признательность действующими к этому моменту средствами. Свинцовый комок добрался до горла и не только лишил возможности выразить благодарность словами, но начал цепко въедаться в обычно хорошо организованный распорядок моего дыхания, но был еще только на пути к глазам, и не препятствовал сделать это взглядом.

Журналист и Изобретатель трогательно отворачиваются, добровольно исключая себя из ватаги свидетелей малоприятной сцены неузнавания. Актриса сострадательно и угрюмо улыбается, утаивая в уголках губ печальное «Вот и вы тоже испили из этой грустной чаши непризнания».

Мама напряглась в поисках исправного ответа и скоро догадалась, что не текст, а, вероятно, интонация ее ответа – причина разочарования. Или возможно, незнакомый кого-то смутно напоминающий мужчина рядом с Илаем, пытающийся вести себя непринужденно и доверчиво, имеет загадочное отношение к происходящему. Это дает ей право на дополнительный взгляд и даже улыбку, разбавленную учтивым вниманием и щепоткой приятности, сплетение которых могло показаться радостью неопытному взору.

Меня взгляд пронзил вежливостью и пустотой. Видел его сотни раз, и каждый – центр зрачка был устремлен в каких-то чужаков, которые ничего не знали о существовании ее мира. Тем более не догадывались, что он означает и каково это – принадлежать ему. Сейчас, когда зрачок в центре ее все таких же прекрасных, но утерявших глубизну глаз, это я не принадлежу нашему миру, но как никогда раньше и как никто другой знаю, что значит быть его составляющей.

Все более отчетливо вижу тщетность ее усилий. Обитатели воспринимают учтивую улыбку иначе. Они знают ее другой. Неузнавание – неожиданность для них. На их планете она воплощение здравого смысла и великолепной памяти. Позабыв тяжбу за пространство, интерпретируя надетое на ней выражение как радость, они ослабляют напряжение и выражают вялое молчаливое удовлетворение.

Мы по-прежнему в центре внимания, но теперь оно тяготит меня.

***

В разгаре детства я – большой почитатель и знаток геометрии – назвал ее улыбку неэвклидовой. Она не вмещалась в угрюмое убогое трехмерное пространство и уносила меня в другой мир – невидимой и несбыточной реальности для всех вокруг.

Улыбка была приглашением в завлекательное путешествие. Куда? – даже завершая странствие, я не всегда знал, куда оно привело и чем закончилось.

***

Ты учила меня.

«Даже самое сложное явление должно уместиться одним словом в твоей памяти».

«Тогда напомни мне название того склепа, в который ты схоронила меня», – спрашиваю ее, заведомо зная, что уже никогда не получу ответа.