– Кто, я? – произнёс Вилор ещё более тихим шёпотом, чем Зайдлиц на допросах.

– А что, кишка тонка? – издевательски вопросом на вопрос ответил Коновалов, смотря при этом на Таню.

В этом взгляде Ивана царило нескрываемое желание унизить Скубжевского в глазах девушки. Но Вилору сейчас было всё равно, что подумает Таня, он просто забыл на время о существовании Сёминой на белом свете.

– Товарищ старший лейтенант, – звенящим от напряжения голосом официально произнёс Скубжевский. – Я военнослужащий Красной Армии, а не палач.

– А я, значит, палач? – взорвался Коновалов. – Ты чистенький, в белых перчаточках, а мы вот с комиссаром в дерьме копаемся. Так, что ли?.. Младший лейтенант, я Вам приказываю расстрелять фашиста Зайдлица как совершившего тягчайшие преступления против нашего советского народа!

– Вы не можете мне такое приказать. К тому же я не Ваш подчинённый, у нас своё командование в центре есть, – Вилор страшно побледнел, но одновременно обрёл уверенность в голосе.

– Я старший по званию! А приказ старшего по званию – закон! – чеканил слова Коновалов. – Понятно? Ваше счастье, младший лейтенант, что Вы задание центра выполняете, а то бы я Вас самого перед строем расстрелял за трусость и неисполнение приказа!

Лицо Вилора сделалось мертвенно-пепельным.

Портнов подошёл к Коновалову и легонько обнял его за плечи.

– Иван, перестань, не горячись. А Вы, – перевёл комиссар взгляд на Вилора, – идите сейчас отсюда от греха подальше.

Скубжевский с трясущимися руками направился к выходу из командирской землянки, но замер на полпути, поражённый прозвучавшими в наступившей звонкой тишине словами Татьяны:

– Иван, разрешите мне!

– Что, Таня? – не понял Коновалов.

– Привести приговор в исполнение, – медленно и отчётливо произнесла страшные слова девушка.

– Вы это серьёзно?

– Абсолютно, – твёрдо ответила Таня и добавила: – Стёпку не могу забыть… мёртвого…

– Ну что же, товарищ Сёмина, – после короткого раздумья произнес Иван, – давайте. Раз уж сами вызвались, не в пример некоторым слюнтяям.

Скубжевский, словно избавившись от оцепенения, выскочил из землянки и, цепляясь плохо слушающимися ногами за каждый корень дерева, который попадался по пути, побежал куда-то вглубь орешника.

– Ну что, комиссар, будем строить отряд? – деловито спросил Коновалов.

– Иван, я думаю – не стоит. Не тот это случай, – покачал головой Портнов и обратился к Татьяне. – Вы этого фрица отведите куда-нибудь в сторонку. Лучше подальше.

– Хорошо, Алексей Сергеевич, – голос Татьяны чуть заметно дрожал, выдавая её нервное напряжение.

– Сметанин! – окликнул проходившего рядом с входом в землянку партизана Коновалов. – Передай, чтоб сюда привели эсэсовца.

Сёмина, Портнов и Иван вышли наружу. Иван боковым зрением не сводит глаз с девушки. «Теперь у этого маменькиного сынка Скубжевского уже не будет шансов завоевать такую девушку», – неожиданно для самого себя подумал Коновалов и почувствовал, как у него в душе разливается приятное тепло.

Двое партизан привели Курта Зайдлица. Лицо бывшего «языка» выглядело землистым, а сам он как-то скукожился и стал ниже сантиметров на десять.

– Отведите его, – махнул головой Коновалов в сторону немца, – куда скажет Татьяна.

– Зачем? – возразила Сёмина и с обидой продолжила. – Вы мне не доверяете? Никуда он не убежит, у него и руки связаны. Я сама… Только вот что – дайте мне автомат, пожалуйста.

– Автомат? У Вас же есть ТТ. Ладно. Сметанин, возьми у кого-нибудь «шмайссер» и быстро сюда. Скажи, что я приказал.

При слове «шмайссер» Зайдлиц резко вздрогнул. И Таня, и остальные присутствующие заметили это. Наверное, немец всё понял, подумалось каждому. Но никто из них не знал, что дело тут не только в страхе. При звуках знакомого до боли слова в голове Курта, словно яркие бабочки, начали порхать картинки родного городка.

Зуль, город немецких оружейников. Место, где уже несколько веков искусные мастера создают то, из чего одни люди убивают других. Место, где Хуго Шмайссер создал тот самый автомат, из которого русские собираются сейчас оборвать его жизнь, ещё такую короткую. «Неужели мне не суждено дожить даже до двадцати одного года?» – обливалось горячей кровью ещё бьющееся и не желающее останавливаться навеки сердце Курта.

Татьяна взяла в руки принесённый Сметаниным автомат и толкнула дулом куда-то в бок Зайдлицу:

– Иди вперёд, сволочь!

Поначалу она хотела все свои команды переводить на немецкий, но потом решила, что это принципиально неправильно. На немецкий она перейдёт только при крайней необходимости. А так пусть этот юный, но уже сжавшийся в три погибели фашист услышит её жестокие и справедливые слова на языке её великой страны, в которую осмелились прийти эти чудовища в чёрной форме. Тем более что Зайдлиц понимает по-русски. «Немного, но для приговора хватит, – мстительно произнесла про себя Татьяна. – Я же ему не «Евгения Онегина» собираюсь читать».

Курт не знал, что означает русское слово «сволочь», но это было уже неважно. Он покорно побрёл в указанном Сёминой направлении, механически переставляя сделавшиеся ватными ноги.

Коновалов подозвал двух конвоиров, которые привели Зайдлица, и негромко приказал:

– Идите за ними сзади, но на расстоянии, незаметно. Не надо Татьяне мешать. А вот если немец побежит или нападёт на неё, тот тут уже ваша задача.

Сёмина не торопила спотыкающегося на каждом шагу Курта. Ей самой нужно было время, чтобы обрести в себе душевные силы для решающего акта. Вызвавшись казнить немца на эмоциональном порыве, девушка не жалела об этом решении, но теперь, когда пути назад уже не было, понимала, как совсем непросто ей будет.

«А что, разве моим сверстницам в ЧК, в Гражданскую, не приходилось расстреливать всякую белогвардейскую нечисть? – настраивала себя Татьяна. – Я же комсомолка, советская девушка. Товарищ Сталин говорит, что надо беспощадно уничтожать гитлеровских захватчиков. Беспощадно! Правда, сейчас не в бою надо будет, а безоружного. Нет, не безоружного, а обезоруженного врага, преступника! Да, да, именно преступника. Ведь расстреливают не кого-нибудь, а преступников, врагов народа. А где же приговор, что я ему буду читать? Ой, наверное, Иван и не написал его. Ладно, сама составлю, не хуже Коновалова… Ах, Вилор, Вилор, каким же ты оказался… Не могу к тебе как раньше относиться. Ну почему ты у меня из сердца не выходишь? А всё этот фашист проклятый. Не будь его, с Вилором всё было бы как раньше. Так что этот гад теперь и за треснувшее будущее с Вилором ответит. За всё ответит. И за Стёпку!»

А Зайдлиц вспоминал родной городок, со всех сторон окружённый сказочной красотой Тюрингенского леса. А как потрясающе выглядит Зуль со скалы от часовни Святой Отилии, куда его ещё совсем маленьким впервые привёл отец вместе со старшим братом Вилли. Недаром это место прозвали «видовым балконом». Сказочные крыши домов, дымки над ними. И их домик тоже где-то внизу. Там всегда вкусно пахнет свежим хлебом. Ведь отец – один из лучших пекарей Зуля, и вся семья помогает: мама, маленькая сестрёнка, Вилли… Вилли, который сейчас где-то в Африке, в танковом корпусе.

«Вот только я ничего этого уже не увижу, – слёзы стекали тонкими ручейками из глаз Курта. – И маму не увижу. Маму, которая всегда раскладывала по башмачкам рождественские подарки под ёлочкой… Часовню Отилии не увижу. И башню Бисмарка… оттуда тоже так красиво весь Зуль виднеется как на ладошке…»

Таня ненароком заметила, что привела Зайдлица в какую-то ложбинку, и поняла, что дальше они уже не пойдут.

– Стой, повернись ко мне! – в тишине, нарушаемой лишь играющим верхушками берёз и елей ветром, звонко прозвучал ее голос.

Курт безропотно совершил поворот через левое плечо, словно всё ещё нужно было соблюдать строевой устав. Его взгляд упал на ноги Татьяны в полустоптанных и заляпанных землёй сапогах. Девушка заметила это и подумала: «Когда же я сниму наконец эти чёртовы сапоги? Когда эта проклятая война закончится? Как хорошо было бы пройтись в туфельках-лодочках. И сейчас тоже. Пусть бы немец перед смертью увидел, какие красивые у меня ноги. Вон как глазами по моим сапогам водит».