Che vuole questa musica stasera

che mi riporta un poco del passato

che mi riporta un poco del tuo amore

che mi riporta un poco di te

Peppino Gagliardi — «Che vuole questa musica stasera»

— Никакой личной жизни, — недовольно заметил Соло, вытаскивая жучок из складок запасного одеяла, лежавшего в шкафу.

— Ты в одном номере со мной, ковбой, — отозвался Илья. — Забудь о личной жизни хотя бы на эти три дня.

Он нашёл жучка на вилке торшера и бросил его в стакан с водой. Дёшево и сердито. Всё равно необходимости выяснять, кому они принадлежат, нет. Воткнув вилку обратно в розетку, Илья придвинул прикроватную тумбу, которая её скрывала, к стене.

— А может, я рассчитывал успеть, пока ты будешь выполнять свою часть задания, — Соло посмотрел на Илью, который полез под кровать ощупывать её ножки, и отвёл взгляд. Он водил детектором вдоль обивки дивана, но пока ничего не нашёл.

— Не думал, что ты такой быстрый.

— Не будь таким самонадеянным, — фыркнул Соло.

Илья выдохнул с отчётливым звуком «пыф»:

— Кто бы говорил. — Он выпрямился и отряхнул колени. — Думаю, всё.

Он принёс свой стакан к столу, диван рядом с которым осматривал Соло, и поставил с тихим стуком.

Соло вытащил жучок, запрятанный между подушек, бросил его в винный бокал и поставил рядом со стаканом Ильи.

— У меня семь. Или пересчитаешь?

— Девять. Поверю на слово, — ответил Илья, и Соло снова задался вопросом, правда ли тот говорит сквозь зубы или это только так кажется?

— Ты выиграл, — был вынужден констатировать Соло. — С меня два желания.

— Даже три, я бы сказал, — в глазах Ильи на секунду мелькнуло торжество, но он быстро спрятал свои чувства. — Пять американских, четыре наших.

— Четыре ваших, три наших. С тебя одно, — досада в голосе Соло была не слишком заметна для стороннего наблюдателя, но Илья чётко её уловил.

Наверняка особенно обидным для него было, что он сам и придумал этот поиск жучков на желания. Илье такие глупости в жизни не пришли бы в голову.

Они с минуту стояли, глядя друг другу в глаза, словно ожидали услышать «А теперь иди и сделай вот то» прямо сейчас, но ни один из них не был так глуп, чтобы тратить это маленькое преимущество сразу же. Соло так особенно был намерен чуть ли не лелеять эту возможность: у него желание ровно одно, на мелочи такой шанс разменивать однозначно глупо.

***

Илья ещё в первую их встречу, когда держался за багажник машины, смотрел в лицо Соло и, находясь в величайшем напряжении, был готов уклоняться от пуль, удивился, что тот так и не выстрелил.

Вряд ли у него закончились патроны, размышлял Илья: выстрела было всего четыре, он считал. Соло не был таким идиотом, чтобы возить с собой наполовину заряженный пистолет; и так рискует, встречаясь со снабженцем, особенно так скоро после пересечения границы между странами и, в том конкретном случае, между западной и восточной частями Берлина, так ещё и держать магазин неполным?

И действительно в него Соло стрелял только в первый раз, во второй он уже целился по колёсам, скорее просто выводя противника из строя, чем стремясь в самом деле его убить.

Хлюпиком Соло не был, и, даже не знай Илья о нём всего того, что только можно было узнать из досье, газет и личных бесед с парой «старых знакомых», он не заблуждался бы насчёт американского агента: его руки определённо были в крови.

Интересно, его мучили когда-либо кошмары?..

Сам Илья ожидал кошмаров после первого убийства. Ложился в кровать с какой-то внутренней дрожью, затаенным страхом: терять сон снова чертовски не хотелось. Он слишком хорошо помнил тот ад, в который превратились для него ночи после того, как отца сослали в Сибирь. Ему было ужасно стыдно «спать» со светом и потому приходилось сидеть в темноте, прислушиваяся к каждому шороху и отчаянно желая уснуть, чтобы не дёргаться от малейшего звука, похожего на урчание двигателя автомобиля или шуршание шин по асфальту.

Но даже когда он засыпал, сон его был поверхностным, он застывал в одной позе и будто погружался во тьму, просыпаясь от всё тех же шорохов, автомобильных звуков, шепотков соседей и прочих аудиальных проявлений жизнедеятельности внешнего мира.

На утро Илья чувствовал себя морально разбитым, а тело его было затёкшим и ватным, хотелось подольше постоять под обжигающим, живительным душем, но это была непозволительная роскошь: и ванная нужна другим, и горячую воду зря не трать, и в школу опоздаешь…

Худшими становились ночи, когда в гостях у мамы оставались мужчины. Илье было невыносимо слышать эти вздохи, сдавленные стоны, редкие смешки и слова, которых он не различал, поскрипывание старой кровати, которую его сентиментальная родительница привезла из отчего дома. Он зажимал уши и зажмуривал глаза, но тогда он не слышал машин, а неизвестность пугала больше, чем редкие признаки ночной активности автовладельцев, и кровь в голове тогда стучала так гулко и отчётливо, била по мозгам и расшатанным нервам, напоминала, что он ещё жив, а в такие ночи так хотелось умереть, исчезнуть, раствориться и просто-напросто никогда не существовать, не появляться на свет.

Его глаза с каждой ночью всё быстрее привыкали ко тьме, и с каждой ночью он всё лучше видел, различая уже не просто невнятные тёмные силуэты, а детали. Иногда, когда бессонница и тревога доводили его до изнеможения, Илья вскакивал с постели и принимался бродить по комнате, подкрадываясь иногда к окну и искоса выглядывая на ночную улицу. В такие дни утром он просыпался обычно где-то на полу, будучи не в силах заставить себя вернуться в кровать.

По-настоящему он спал днём в выходные, если выдавалась такая возможность, и в школе на некоторых уроках. Илья не хотел себе признаваться в этом, но спать в кругу одноклассников ему было спокойнее. Он не доверял им особо, не сближался ни с кем и отдалился даже от тех, кого раньше считал друзьями, избегая любых ситуаций, в которых ему пришлось бы говорить о своём отце или своих страхах.

Возможно, это всё не привело бы к неврозам, имей он смелость поделиться хоть с кем-нибудь, но кому он мог доверять по-настоящему? Разумом он по-прежнему был уверен в своих некогда друзьях, но внутри его подтачивал червячок сомнений: а вдруг? — и паранойя росла, мучая его даже тогда, когда при свете солнца трусливо отступали ночные страхи.

Когда встал вопрос о службе в КГБ, с неврозами пришлось что-то делать. Илья сам не помнил, как ему в голову пришла эта идея, но она неожиданно оказалось действенной: он стал носить с собой самую обычную тонкую тетрадь в клетку в зелёной обложке, в которую вечерами записывал всё, что так беспокоило его. Все мысли об отце, все ночные страхи, отношение к матери, нерешённые проблемы в школе — любая мелочь, не дававшая ему спать, находила отражение в записях.

Он сам не знал, зачем носить её с собой днём, если писать он брался только к ночи, но так было спокойнее: словно он всегда оставался под защитой.

Дописав страницу — а то и несколько, — Илья вырывал её и тщательно сжигал в отцовской пепельнице, перемешивая этот пепел с пеплом от сигарет, которые курили новые мамины «друзья». Его трясло при мысли, что кто-то может прочитать хоть слово.

После таких сеансов «откровенности» Илья спешно раздевался и нырял в кровать — важно было успеть уснуть в течение получаса, пока мысли, набравшие силу, не начинали вновь атаковать его измождённый разум.

Тетрадь закончилась как-то быстро, и дальше Илья использовал для записей любые клочки бумаги — какая разница, если всё равно сжигать? И только зелёная обложка, лежавшая в кармане сумки, продолжала всюду бывать с ним.

Своё первое убийство Илья помнил очень хорошо. Мужчина лежал у его ног, обессиливший и неспособный сопротивляться, но живой; он смотрел то в глаза своего палача, то на дуло пистолета, и ждал, когда прогремит выстрел, Илья видел по его взгляду, что он уже считает себя нежильцом и, наверно, думает, что это для него время так застыло и растянулось в последний миг, не подозревая, что его смерть в лице Ильи и в самом деле медлит.