В доме витал какой-то непонятный запах, который я почему-то обожал. Я любил погружаться в это невидимое ароматическое облако, оно меня успокаивало. Вдыхая запах, я давал волю воображению и, к примеру, сказка про Емелю и щуку, которую читала мне мать, становилась самой настоящей реальностью. Мне казалось, что вот-вот с русской печи с «заразами» спрыгнет сам Емеля, потянется и скажет: «А ну-ка, вёдра, ступайте за водой сами». Я много раз пытался разгадать этот запах, но так и не смог. Он представлял собой смесь ароматов только что выпеченного хлеба, деревянных полов, парного молока и чего-то ещё. Ощущался и какой-то другой, неизвестный мне запах. Возможно, так пах веник из гусиных перьев, которым бабка выметала из печи золу, или сама зола? А может быть, это был запах кошачьих остро пахнущих струй?

К слову, производителя этих струй ― рыжего кота Фёдора ― мать по бабкиной просьбе несколько раз уносила в мешке к себе на завод. Кот гулял по цехам с таким видом, будто там и родился и лучшего места обитания для него не существует. Его видели в токарном цеху, на складе, но больше всего коту приглянулся цех мягкой мебели, где работали одни женщины, они охотно его подкармливали. Но Фёдора всегда манил дом ― так же, как и меня. В первый раз кот вернулся через месяц, в последующие разы ещё быстрее. После нескольких попыток избавиться от кота бабка махнула рукой: «А-а…» Я этому очень обрадовался, потому что дом без кота казался мне неуютным.

Кот Федор был не просто рыжим, а огненно-рыжим и, как и все рыжие, хитрющим. Помню его далеко не безобидные проделки… Банка с молоком неизменно стояла на огромном обеденном столе напротив окна, а внизу всё время крутился Федор. Если случалось оставить его без внимания, кот мгновенно вскакивал на стол и принимался жадно и быстро лакать молоко. Особенно он любил, когда выключали свет ― буквально через несколько секунд раздавались хлюпающие звуки, и мы понимали, что котяра пьёт наше молоко. Потом, когда глаза привыкали к темноте, мы лицезрели в оконном стекле его отражение.

– Ах ты, пройда! Ну чистый пройда! Молоко хлешшить ― не напасёсси! ― причитала бабка.

Когда она умерла, дом продали, и кот достался новым хозяевам. Деньги же, вырученные за недвижимое имущество, дочери поделили между собой. И поделили плохо: наши с Виталькой матери поругались и перестали общаться. Мне так не хотелось, чтобы продавали этот дом, и я даже предложил тогда купить его на свои деньги ― подобранные мелкие монеты, которые я засовывал между рамами в подоконнике. Оттуда монеты периодически перекочёвывали в карманы с дырами, по причине чего наличность уменьшалась в количестве. Чтобы ей не исчезнуть совсем, я снова прятал её в подоконник. Это был мой тайник. Мать лишь посмеялась надо мной и объяснила, что моего «золотого запаса» не хватит. И тогда я впервые узнал, что дом стоит очень больших денег ― он гораздо дороже пятидесяти или даже ста порций мороженого. И я решил, что когда вырасту, обязательно выкуплю дом.

Именно этот дом с его запахами, с ощущением внутреннего покоя, тепла и уюта и был моей мечтой. Я давно хочу себе большой дом ― квадратов на двести, больше не надо. И вместо Полинезии с её девственницами и крокодилами темой романа вполне мог стать мой дом с детскими неразгаданными запахами. Ну да, точно – дом! Кстати, интересно, а какие дома в Полинезии?

Не представляю себя пишущим в эпоху печатных машинок. Для своего первого романа у меня еще не было подходящего стиля, его пришлось вырабатывать и оттачивать на ходу. Тут мой ноутбук стал для меня еще одним другом, предоставившим возможности, которых никогда не имел и не будет иметь старый, проверенный «Ундервуд»⁴: быстрое редактирование (спасительный курсор!); вымарывание (без особого сожаления) больших кусков текста; возможность менять синоним на более удачный и не тратить время на расшифровку своих же собственных каракулей. Компьютер – это вам посильнее ручки, ластика и стопки чистой бумаги. Куда тягаться «Ундервуду» с кнопкой «Delete» и услужливым «сохранить?» Увы, я пока никак не могу разогнаться… Но отступать некуда, тем более, что вся гигабайтная мощь моего «Аррle» у меня в руках, и грех ею не воспользоваться.

Намек Бориса я понял: если мой первый роман провалится, меня скормят желтопузым рептилиям. И я уже никогда не выкуплю дом обратно… Нет-нет… Кажется, я много возомнил о себе. Чтобы «провалиться» как автор книги, сначала надо им стать, попасть в недосягаемую касту писателей. Известные авторы для меня были и остаются богами, сошедшими с книжного Олимпа. Магическая сила слова всегда манила меня. Писатели являлись создателями волшебного потустороннего мира, получившими благословение самого Всевышнего (никак не меньше). Я считал их счастливчиками. Цензура и запреты, царившие на просторах СССР, со скоростью молнии делали некоторых писателей известными благодаря многочисленным любителям вкусить запретные плоды. По ночам, с фонариками под одеялами, те пытались распознать в свеженьком самиздате тщательно зашифрованный антисоветский смысл, чтобы утром разнести его по умам, как птицы ― семена. А уж кого печатали официально, те и вовсе становились небожителями со всеми вытекающими ― успехом, известностью, почётом и заграницей в придачу.

Впрочем, всё это уже в прошлом. А в настоящем ― бескрайний книжный океан, разобраться в котором сложнее, чем в китайской грамоте. Сегодня надо выпрыгнуть из штанов, чтобы снискать известность на литературной ниве. И не просто выпрыгнуть, а оставить их там, где выпрыгнул, и скакать галопом у всех на виду до тех пор, пока тысячный зритель (не читатель!) не ткнёт пальцем: «Ну и ну! Ну, удивил, право, удивил!» Надо несколько недель, а то и месяцев, бубнить на ТВ о том, что, мол, на литературном небосклоне зажглась новая звезда. И только после этого многомесячного бубнёжа на всех каналах можно спокойно сказать: «ящик» сделал своё дело ― писатель появился. После чего разрешается сесть Богу на плечи. Не возбраняется даже свесить ноги ему на грудь. Когда начинают издавать, Всевышний уже не нужен, поэтому с ним можно не церемониться.

Увы, я пока никак не могу разогнаться. Мне нужна мысль человека из народа. Предложенная Борисом тема, конечно, интересна, но исключительно в качестве фона чего-то глобального. Приятеля идеи вселенского масштаба волнуют тоже, но ровно настолько, насколько это даёт ему возможность безграничной личной свободы.

– Личная свобода ― это свобода любви, возможность познавать мир без всяких ограничений. Если мужик внутренне несвободен, то он не свободен, прежде всего, в отношениях с прекрасным полом, ― разглагольствовал Борька, оседлав своего любимого конька. ― Я не могу остановиться на какой-то одной женщине. Я должен быть свободен в своём выборе.

Когда он начинал рассуждать о свободе выбора, мне становилось скучно – я знал, чем всё закончится.

– Вот ты свободен или нет? Можешь сказать? ― допытывался Борис, недоумевая, почему я до сих пор не женат.

В свою очередь я начинал злиться и скатывался к упрёкам:

– Вся твоя свобода ― это свобода бросать одну ради другой.

Я всегда считал, что моё непостоянство с женщинами благороднее, чем у Бориса, потому что я не даю им надежды: не зову их замуж. Пока мне некуда привести даму. Да, к своей главной мечте как к некоему воображаемому футляру я подбирал подходящую скрипку. Иными словами, будет дом ― должна быть и женщина в нём. Так что дело за малым ― за футляром.

Дружбу с Борькой я поддерживаю хотя бы из-за того, что он, кое-как получив среднее образование, уважает моё высшее и постоянно обращается ко мне с вопросами. Интересует ли его право водителя не выходить из машины, когда останавливает сотрудник ГИБДД, или право полиции просто так потребовать документы на улице, или ещё что-нибудь ― обо всём этом он спрашивает меня с таким заинтересованным видом, как будто решает важный для себя вопрос. Или проверяет: гуру я или не гуру. Борису наверняка бы льстило, будь я гуру, а мне льстит, что я могу им быть хотя бы в глазах одного-единственного человека. В общем, я стараюсь не отнекиваться от бестолковых вопросов друга. В этом мире всё примитивно до простоты: кто-то всегда для кого-то гуру. А у гуру обязательно должны быть ученики и адепты, и если первых ― единицы, то количество последних может быть непредсказуемо и увеличиваться до бесконечности. Но я неприхотлив, мне не нужна бесконечность, моё честолюбие скромных размеров, так что в качестве адепта мне вполне бы хватило и одного Бориса.