Один из солдат, доселе помалкивавший, крикнул, задорно блестя глазами:

– Ты, Санька, нам лучше не перечь сейчас. Ну, малость блуд почешем да отпустим твою царевну. А то, хочешь, с нами пошли. Чем плохо? А будешь мешаться, или правда пулю словишь, или комиссару на тебя донесем, мы-де поймали эту девку, а ты ей хотел помочь сбежать. Сам знаешь, что тогда будет: не только тебя, но и твою семейку в Верхней Курье на сучья вздернут.

Если Гайковский и раньше был бледен, то сейчас лицо у него сделалось белое, как мел.

– Да пожалейте вы ее, – почти взмолился он. – Вас же там целая рота… Я знаю, вам с утра спирт давали, но не весь же ум вы пропили!

– Пошел! – крикнул Мишка, передергивая затвор, – или с нами идешь, или пеняй на себя.

Гайковский, уныло опустив голову, больше не вмешивался, только провожал взглядом девушку и солдат: вот отодвинулась дверь вагона, вот раздался оттуда дружный восторженный крик, вот девушку зашвырнули в вагон, вот дверь задвинулась снова.

Гайковский стиснул кулаки так, что ногти вонзились в ладони. Постоял, подумал немного, а потом пошел в будку к связисту Максиму Григорьеву и потребовал связать с Чрезвычайной комиссией в Перми.

Григорьев так и замахал на него руками:

– Спятил, паря?! Да ты кто такой есть, чтобы я тебя соединял с начальниками?

Гайковский попытался увещевать его, напомнив, кем назвалась незнакомка, уговаривая, что в чрезвычайке непременно должны знать, если девушка и в самом деле та, за кого себя выдает, что она, очень может быть, и правда сбежала из подвала, где остались ее мать и сестры, а значит, ее нужно туда вернуть живой и невредимой… Однако Григорьев непреклонно мотал головой:

– И не проси, не буду! Царевна она или нет, а что Петухов, что Мишка рыжий – они оба без всякого царя в голове: пристрелят меня потом, коли узнают, что я помогал тебе чеку вызвать! И не пойму я, чего ты так бесишься, тебе какое дело, если от какой-то там царевны крошку отщипнут? Девичье дело такое: нынче девка – завтра баба.

Гайковский ничего не ответил, выскочил из сторожки и сломя голову кинулся к переезду, явно намереваясь пересечь его.

– Неужто в Пермь бегом побежит? – изумленно пробормотал Максим Григорьев, глядя на него в окно. – Вот же не уймется! С чего его разобрало-то?

Пожимая плечами, он вернулся к своему аппарату, но нет-нет, а жалость к странной девушке заставляла его снова и снова взглядывать в окно и надеяться, что двери вагона открылись и красногвардейцы ее отпустили. Однако двери не открывались и никто никого не отпускал.

В конце концов день истек, стемнело, и Григорьев лег на топчан ближе к теплому боку печки и попытался уснуть.

– Рюмочку «Мари Бизар», Вера Евгеньевна? – с самым серьезным выражением проговорил седоволосый мужчина, открывая бутылку знаменитого французского ликера.

– Сколько раз вам говорить, чтобы вы называли меня мать Варвара? – укоризненно взглянула на него немолодая монахиня, сидевшая напротив. – И неужели вы не можете запомнить, что я ненавижу эту анисовую гадость? Прежде вы не жаловались на память, Станислав Альфонсович!

– Я с трудом удерживаюсь, чтобы не называть вас Верочкой, как прежде, – лукаво улыбнулся ее собеседник. – А про «анисовую гадость» я, конечно, помню; просто дразню вас, как в былые времена. Правда, тогда мы были на «ты».

– Да, – пробормотала монахиня. – Но это было давно, слишком давно! Когда ты приезжал на каникулы из Петербурга, из Александровского лицея, а меня приглашали погостить в вашу Талицу, наверное, можно было предположить, что Станислав Поклевский-Козелл когда-нибудь станет государственным деятелем, другом английских аристократов, посланником Российской империи в Лондоне, в Тегеране, в королевстве Румыния, но то, что я сделаюсь игуменьей православного монастыря в этом же самом королевстве…

– То, что Верочка Савельева, в которую влюблялись все молодые люди Пермской губернии, которым выпадало счастье ее увидеть, станет монахиней, – это не могло никому из нас присниться даже в самом страшном сне, – покачал головой Станислав Альфонсович.

– Мне тоже, – вздохнула мать Варвара. – Только для меня этот страшный сон сбылся.

Станислав Альфонсович мысленно назвал себя идиотом. Его первая любовь – Вера Савельева, по мужу Заславская, – приняла постриг после страшной гибели всей своей семьи от взрыва бомбы, брошенной в их экипаж эсеровским боевиком. Сама она выжила только чудом, но не благодарила за это Бога! И это было лишь прелюдией к тому взрыву, от которого погибла вся Россия, их прежняя Россия…

Силясь отрешиться от пугающих, тягостных воспоминаний, Станислав Альфонсович и мать Варвара уставились на цветы, которые красовались на столе в кринке из обожженной глазированной глины. Это были самые обыкновенные цветы, которые можно встретить в любом крестьянском садике: львиный зев, георгины, настурции, маки… Точно такие росли когда-то в саду Поклевских на старательно возделанных клумбах, и Станислав Альфонсович понимал, почему мать Варвара привезла ему именно эти цветы, хотя в посольском саду (после того как в 1918 году дипломатические отношения между Румынией и Советской Россией прервались, здание посольства на шоссе Киселёфф[7] опечатали, однако Поклевскому, который занимался делами русских эмигрантов и находился под покровительством королевы Марии[8], заботившейся о тех, кого она считала соотечественниками, оставили крыло дома, в котором он проживал раньше) во множестве росли роскошные розы самых изысканных сортов. Вот и сейчас старый садовник поливал клумбы, и вода из шланга брызгала на тяжелые, пышные розовые, белые и алые соцветия, заставляя их клониться к просеянному желтому песку дорожек…

– Довольно, – вдруг резко сказала монахиня, отрешаясь от печальных воспоминаний. – Налейте мне, пожалуйста, мазарган[9], и поговорим о том, ради чего я к вам приехала. Ко мне приходили люди, говорившие, что в наших краях появилась великая княжна Анастасия Николаевна, чудесным образом спасшаяся после расстрела императорской семьи в доме Ипатьева, и есть возможность встретиться с ней.

– И что же вы ответили? – спросил Поклевский.

– Разумеется, я не желаю встречаться, – пожала плечами мать Варвара. – Я убеждена, что это самозванка. Однако до меня доходили слухи, будто в народе по обеим сторонам Днестра поговаривают: государь-де жив, и он, и его семья спаслись – их тайно вывезли за границу. Этой женщине, которая называет себя великой княжной, искренне верит местное население – совершенно простые люди. Она живет в одной семье, хозяин – из железнодорожников. У нее есть охрана, которая сопровождает ее почти всегда… Меня тревожат эти разговоры и появление этой особы. Тем более что в здешних местах поселилось немало бывших матросов с «Потёмкина»[10], а этот народ – как сухой порох, только и ждет повода, чтобы снова взорваться!

Поклевский-Козелл приступил к своим обязанностям посла Российской империи в королевстве Румынии в 1913 году, поэтому о высадке экипажа с «Потёмкина» в Констанце знал только понаслышке, однако тревог это событие принесло в спокойные румынские земли немало. Семьсот мятежников, не знающих языка, без денег, с обагренными кровью офицеров руками… Впрочем, бывшим матросам пришлось так тяжело, что было не до новых бунтов. Чтобы хоть как-то прокормиться, они работали на помещичьих полях, на нефтяных промыслах, на фабриках, нанимаясь за самую ничтожную плату. Однако в 1907 году в Румынии вспыхнуло крестьянское восстание, потемкинцев обвинили в подстрекательстве, началась полицейская травля. Большинство матросов потянулось в Америку, часть разъехалась по Европе; лишь человек полтораста остались в Румынии. Некоторые вполне, как говорится, ассимилировались: щеголяли румынскими словечками, пооткрывали ресторанчики и пивные… Даже стали одеваться как румыны: горожане носили желтые ботинки на картонной подошве и фетровые котелки, а оставшиеся в селах напялили дырявые воловьи отинки и войлочные кашули[11]. Некоторые пристроились на железную дорогу, и эти-то были народом самым мутным, неспокойным и ненадежным, живущим памятью о великом мятежном корабле. Теперь к ним присоединились заднестровские зажиточные крестьяне, в немалом количестве бежавшие из России после Октябрьского переворота 17-го года, но отчаянно мечтавшие о возвращении – конечно, не как жалкие просители, а чтобы вернуть отнятое! Матушка Варвара права: это порох, сухой порох, готовый вспыхнуть от малейшей искры! А появление воскресшей великой княжны Анастасии – чем не искра?…