–Положение трудное. В Албазине воеводой Толбузин Алексей Илларионович. Дела местные хорошо знает, его отец в Нерчинске воеводой сидел. Сам мужик деятельный, Албазин укрепил, только людей у него мало: вместе с промышленниками и крестьянами – чуть больше трехсот. Сейчас сидит в осаде, просто так не сдастся. Я двадцать второго июня весть получил. Богдойцев – тысяч пять. Бусы свои выше Албазина поставили, однако отряд на помощь я отправил. Ушло сто служивых с двумя пушками да тремя затинными пищалями на одиннадцати стругах. Лишь бы пробились.

–Вестей ждать надо, Иван Остафьевич, разведчиков послать. Потом мне с отрядом плыть.

–Не торопись. Недавно у меня тунгусы с ясаком были и сообщили, что в городе Науне армия богдойская стоит в девять тысяч человек, собирается на Нерчинск Я в Телембинский острог приказчику Лоншакову письмо отправил. Приказал железо плавить, наконечники пик и копий ковать. Предписал жить с опасением. Кроме богдойцев и монголы, и тунгусы немирные напасть могут. Что с твоим отрядом делать будем, пока не знаю. Надо Албазину помочь, нужно Нерчинск отстоять.

–Без разведки все равно не обойдемся.

–Хорошо. Подождем вестей, а пока пододвигайся,– хозяин взял в руки кувшин с вином.

Десятого июля в Нерчинск с Толбузиным пришли опаленные порохом, измученные, албазинцы. Многие пришли босиком, в изодранных портах и рубахах. У кого в Нерчинске не было близких, полезли в кабалу: брали деньги в долг под большие проценты. Власов и Бейтон слушали рассказ отмытого в бане Алексея Толбузина об осаде Албазина. Так же, как вчера, на столе стояли кувшин с вином и серебряные чарки.

– Началось с весны, – говорил Алексей, – Сначала на мельницу в марте напали. Я с заимок в острог всех перевел. Наступило тепло – опять все собрались, гадали – что делать. Решили землю возле Албазина вспахать и засеять. Хлеба уродились хорошие, а когда поля заколосились, два промышленника, ранее плененных, «лист» принесли от богдыхана. Царство им небесное, – перекрестился Толбузин, – оба в осаде погибли. Лист на трех языках: русском, польском и богдойском. Наверное, иезуиты составляли. Написано: «Уходите из Албазина, воинские люди идут на вас на ста бусах». К середине июня нагрянули: на лодках четыре тысячи пехоты с припасами, да тысяча всадников. У них сорок пять пушек, а у меня только три. Острог я укрепил: жители ров углубили, «чеснок» поставили. Богдойцы высадились, вокруг Албазина насыпали земляные валы, на них пушки поставили. Начали обстреливать. Много пушек было тяжелых, так ядра стены насквозь пробивали. Наши отстреливались, да пушку разбили. Закидали нас огненными стрелами. Горело все: дома, церковь, хлебные амбары. Обстреливали три дня. К нам на плотах жители с верхних деревень плыли. Их тоже расстреляли из пушек, кого в плен взяли, кто в тайгу убежал. Бусы богдойцы поставили выше острога, чтобы весть в Нерчинск не смогли мы подать, да помощь перехватить. На десятый день пошли на штурм. Пытались приступные премудрости подтащить. Подтягивали повозки со щитами, войлоком обитые, несли лестницы с когтями, снаряды подрывные длиной аршинов в двадцать, а толщиной те мешки с оглоблю. Отбили мы приступ, побили многих. «Чеснок» подойти мешал, повозки во рву застряли, а снаряды подрывные стрельбой из самопалов взрывали. Отошли богдойцы, но потом острожные стены обложили дровами и хворостом и подожгли. Ко мне отец Сергий с жителями пришел, взмолились, что переговоры надобно вести и в Нерчинск уходить. Поднял я белый флаг, отправил посольство. Я сразу наказал: «Албазин сдадим, но никаких пленных. Всех пропустить в Нерчинск». Богдойцы согласились, но поставили условие, чтобы уходили с пустыми руками, даже скотину с собой не гнали. Наутро нас всех к начальным людям пригласили. Ласковы к нам были. Кафтаны, сапоги, платья расшитые разложили, предлагали на службу к ним перейти. Десятка два согласились. Уходили мы двумя отрядами, – если одной дорогой идти, то можно было голодной смертью помереть. Сто двадцать человек я отпустил в Якутск. Выше устья Аргуни Анцифера Кондратьева с отрядом встретили, что нам на помощь шли. Оставили там дозор и в Нерчинск двинулись. До Аргуни за нами богдойцы на бусах плыли, а Стенька Верхотуров с изменниками – толмачами ихними нам вдогонку кричали: «И под Нерчинском мы с теми бусами будем!» Обидно,– Толбузин замолчал, потом встал со скамьи и поклонился Власову в пояс: –Челобитье прими от меня и моих людишек, Иван Остафьевич. Просят люди отпустить их в хлебные места – все голы, босы. Я сам в кабалу на сто рублей подписался. Одна рубаха на мне оставалась.

–Сядь, Алексей Илларионович, не торопись. На Удинск через Камень не пущу. Народу тут мало. У нас теперь сил воинских прибавилось. Афанасий Иванович с полтысячи привел с тремя пушками, – кивнул он на Бейтона, – все с огненным боем. Давайте думать, что дальше делать будем.

–Охотников кликнуть надобно, пусть до Албазина спустятся, разузнают, что и как, – подал голос Бейтон.

–То, верно, – согласился воевода.

–Проводников из албазинцев и нерчинцев взять моих, чтобы места знали.

–Завтра клич бросим, – подвел итог Власов.

Воевода распорядился отправить разведку к Албазину, узнать, что осталось от острога, ушли ли враги. Поплыло семьдесят человек на пяти стругах во главе с десятником Телицыным. Поплыли албазинские и нерчинские казаки, добровольцы из отряда Бейтона. Сплыли по Шилке до Амура. С бортов были видны лысые сопки, покрытые лесом горы, зеленеющие долины, заросшие черемухой и тальником острова. Берега то сходились, нависая над водой крутыми утесами, то раздвигались широкими цветущими лугами. На ночь причаливали к берегу, жгли костры, готовили ужин и ложились спать, выставив часовых.

Никита Черкас каждое утро поднимал Ваську раньше всех. Еще в Нерчинске он вытесал два тяжелых подобия сабель и на дворе у Лосева, где они жили, заставлял подростка отрабатывать сабельные приемы. Сейчас коренастый и широкоплечий с черной седеющей бородой Никита, держа в руках деревянную саблю, подначивал Ваську. В ухе у него болталась серебряная серьга. Волосы подстрижены под казацкую скобку. Широченные шаровары из коричневой пестряди, заправленные в сапоги, подпоясывал широкий крученый кушак из красного кармазина. Ярко синела рубаха. Он не обращал внимания ни на туман, ни на комаров, зудевших возле головы.

–Не можешь одной – давай обеими руками. Сабля не ложка – ей пользоваться уметь надо.

Согнувшись, Вася держал саблю двумя руками. На нем была куртка из лосиной кожи мехом наружу. Штаны из синей пестряди свисали с босых, мокрых от утренней росы ног. На голове остроконечная шляпа из бересты. Васька ударил слева направо, но Черкас неуловимым движением кисти руки провернул свою деревяшку, которая плашмя ударила по оружию противника справа, уводя его влево и открывая незащищенный бок. Никита с ленцой ткнул в ребра, вдруг резко прянул в сторону. Подросток, держа саблю в левой руке, сделал стремительный выпад. Дерево прошло впритирку с грудью казака.

–Заканчивайте. Перекусим – и в путь, – раздался окрик десятника.

–Молодец, – похлопал Ваську Черкас, – Чуть не зарезал дядьку. Я замечаю, у тебя обе руки рабочие.

–Ему мамка в детстве левую руку привязывала, чтобы он правой все делал, – сказал Иван, который следил за поединком.

–Это хорошо, – кивнул головой Никита. – Ждут удар, в основном, с правой руки. Значит, поработаешь, чтоб с обоих рубить. Иди хлебай варево, – подтолкнул он Василия. Подросток пошагал к костру, у которого хлопотал Лосев. Друзья все вместе вызвались добровольцами. Мужики шли следом.

–Никита, – спросил Вологжанин, – а не шибко жестко ты с ним? У него все руки и плечи в синяках.

–Лучше в синяках, чем порубленному быть, – огрызнулся Черкас,– Ты думаешь, я из-за благодарности, что ты того монголас пищали снял, когда он меня выцелил?.. У меня самого такой братишка был. Парубок бедовый, только под Чигирином я спасти его не смог. Развалил Данилу янычар пополам. Плохо я его саблей научилмахать, а оставить не с кем было. Мать Бог прибрал. Тут турки с татарами повалили, я и взял Даньку с собой, оказывается, на смерть. Сам знаешь: погибают не молодые, а неумелые. – Никита замолчал.