Но меня угораздило влюбиться в идиота, судя по всему, уникального.

Возможно, нужно просто сказать. Признаться прямо, без намеков. И я признаюсь, обязательно признаюсь. Перед судом. Отпущу себя, так сказать.

Возможно, пока он будет вспоминать формулу Авады, я успею его поцеловать.

Возможно, я тогда же и умру от разрыва сердца, не дождавшись приговора суда.

Я даже не помню, когда началось все это безумие. Просто однажды я проснулся среди чужих мне слизеринцев в холодной постели посреди замка, который совершенно мне не рад, и понял, что единственное, что делает это место родным, это черные спутанные волосы и шрам на лбу. Такие отталкивающие. Любимые до остановки сердца. Жаль, что не одним лишь мной.

Когда я начал дрожать? Наверное, это телу стало слишком холодно, а не сердцу из-за воспоминаний о проклятой Уизли. Пора выбираться. Тем более, перед смертью не надышишься? Трижды ха.

Наскоро вытираюсь полотенцем, которое отвратительно прекрасно пахнет Поттером (или дело во мне?..), надеваю первый попавшийся призванный наряд и смело выхожу в покои, где наверняка злится оскорбленный моим поистине малфоевским порывом лев.

Лежит в кровати. Снова в своих дурацких пижамных штанах со снитчами и обнаженный по пояс, будто специально пытается свести меня с ума.

Хотя куда уж больше.

В душ, наверное, не пойдет, да ему и не нужно. Это только меня бросает в пот от одного лишь взгляда.

Прямо как сейчас.

Смотрит на меня спокойно, даже чуть устало. В руках замечаю его извечную «спутницу» - книжицу, что после слушания дала ему Грейнджер. Не знаю, что он там такого особенного вычитал, что отступила его гриффиндорская сущность, но готов послать Заучке все розы из маминого сада.

– Успокоился? – даже голос у него спокойнее, чем обычно. – Поговорим?

Даже не подумаю. Я сейчас слишком на эмоциях, чтобы разговаривать.

Слишком сильно, слишком больно, слишком люблю.

Фирменная поднятая бровь, и его закатившиеся глаза как бальзам на душу. В воцарившейся тишине ложусь в постель и тушу хлопком рук магические огни под потолком.

Слышу раздраженный вздох (точно, он же читал. И как это я не заметил?), но возражений или ругательств не следует. Сердце бьется, как бешеное, когда чувствую, как он елозит на постели, устраиваясь на подушках.

Сегодня тишина давит. Я уже открываю рот, чтобы извиниться (пусть Гарри и принимает это каждый раз, как дар Мерлина простым маглам, но я умею извиняться и делаю это куда чаще (хоть и в своей манере), чем можно себе представить), но он меня опережает.

– Зачем ты сжег свое письмо? – тихо, едва слышно и совершенно не то, чего я ждал.

Хочу сказать «Потому что знаю его наизусть вот уже пять лет». Хочу. И сейчас скажу.

– Потому что не люблю, когда другие без спроса лезут мне в душу, – язык не слушается.

Горжусь собой. Во-первых, потому что не вру, - я действительно этого не люблю. А во-вторых, потому что мне удается сдержать рвущееся вдогонку «Только для тебя она всегда открыта, я просто идиот, извини».

А вот за то, что вырывается вместо этого, готов сам себя возненавидеть. Еще сильнее, чем было до этого дня.

– Прочел письмо Джиневры?

Протяжный тяжелый вздох за спиной, и я все понимаю без ответа.

– Прочел, – усталым шепотом. – Она просит увидеться завтра.

Изо всех сил сжимаю наволочку, чтобы позорно не разреветься от безысходной ревности, ведь я не могу ревновать. Не имею права. Он любит ее, она… подходит. Яркая, активная, даже в каком-то роде боевая, - она заполнит его жизнь, не оставив места скорби и печали. Будет просыпаться раньше, чтобы полюбоваться беспечным умиротворенным лицом. Будет перебирать его волосы в тщетной попытке привести их в порядок. Будет импульсивно целовать его в плечо, заслышав ускорившийся пульс.

Другими словами, будет вместо меня.

– Пусть приходит, – говорю, не давая себе опомниться. Как вскрыть гнойную рану ржавым ножом - не позволяя себе сомневаться. – Я открою для нее камины.

Тон получается почти нейтральным. Будто мне все равно. Будто я не буду все время ее визита сидеть на этой самой кровати и бесцельно пялиться в Темпус, стрелки которого каждую минуту опускаются все ниже, как гильотина в средние века, убивая во мне радость не хуже дементора. Будто не будет нестерпимой боли, выгибающей тело, как от Круциатуса. Но она будет. Видит Мерлин, будет.

– Спасибо, – облегчение. Я слышу в его голосе облегчение, и от этого мне больнее стократ.

Сжимаю подушку еще сильнее и чуть не вздрагиваю, когда на плечо ложится благодарная и горячая - такая же горячая, как и всегда - ладонь.

– Совсем как ледышка, – полушутливо-полурассержено.

Когда я научился различать полутона его речи? Наверное, при рождении.

Рука исчезает, но ее тут же заменяет натянутое до самых ушей одеяло, а поверх него меня обхватывают руки, которые обжигают даже через ткань. Чувствую, как во влажные волосы утыкается лицо Гарри.

Я хочу верить, что он только что поцеловал мой затылок. Правда, хочу.

Но что-то не верится.

Конец POV Драко

~//~

В который раз за последнюю неделю Гарри проснулся позже Драко. Более того, в комнате Драко не оказалось вовсе. Только на подушке лежал пергамент, один факт которого заставил его улыбнуться.

«Разбираюсь с бумагами в папином кабинете. Камины открыл. Ешь без меня и прими, наконец, душ!».

Гарри закатил глаза и порывался было бросить записку в огонь, проходя мимо камина, но вместо этого аккуратно ее свернул и убрал в карман джинсов из разряда «встречать гостей не стыдно».

Он не хотел видеться с Джинни от слова совсем. Даже надеялся, что в Драко взыграет природная вредность, и он запретит кому-либо из Уизли появляться в его поместье, но его благодушие проступило в самый, Мордред его побери, неподходящий момент.

В голове Гарри все вспыхивали картинки их с Джинни неловких встреч. Руки, которых казалось слишком много, отсутствие тем для разговора, натянутая тишина, когда они были одни, бестолковый смазанный поцелуй… Почему она решила, что они - пара, Гарри решительно не понимал, но и признаться, что его сердце давно отдано другому, не мог. И еле отцепил от себя решительную Уизли, когда та после войны сдавила его в тисках объятий, желая как минимум срастись с ним грудью. Гарри понимал, что она, как и многие другие, просто рада, что все закончилось, что он жив. Но тогда Гарри было наплевать на людей вокруг - живых и погибших - всех, кроме одного. Того, кого под руки вели «вовремя» прибывшие авроры.

Пожалуй, тогда же он их и возненавидел.

Гарри вздохнул и решительно накинул на влажные волосы полотенце. Можно было обойтись и заклинанием, но полотенце так сильно пахло малфоевским шампунем, что он не смог отказать себе в таком удовольствии.

Он так и не смог сказать Джинни, что у них ничего не выйдет. Не выходило (хотя аура «занятого парня» сыграла ему на руку - отвадила нежелательных поклонниц) и не выйдет, независимо от того, как сложатся их жизни. И что скажет ей, когда увидит ее сегодня, он тоже не знал. Его не отпускало предчувствие, что что-то случится, что-то решительно нехорошее, но для себя Гарри решил, что лучшего момента, чтобы расставить все точки над i, не предвидится.

Натянув «одежду для друзей» и наскоро перекусив сэндвичами, оставленными заботливыми эльфийками, Гарри схватил из тумбочки палочку с твердым намерением увидеться с Драко до того, как отправит Джинни сову. Рядом с палочкой лежала отброшенная ночью брошюра, обложка которой с каждым днем выглядела все хуже и хуже.

Гарри грустно хмыкнул и резко задвинул ящик, не желая видеть желтый глянец снова. Прочитанный перед сном «шаг» бил по самому больному, и даже пока он петлял по многочисленным коридорам, перед глазами всплывали его строчки.

«Не забывай, что глубоко в душе вы любите друг друга. Устраивайте свидания. Дотрагивайтесь друг до друга. Обнимайтесь. Говорите «Я тебя люблю» и выражайте свои чувства в поступках».