По пути в туалет я увидела, что мой сосед полуголым отрубился на диване. Грудь у него блестела от пота, он храпел. В его комнате на полную мощь ревел кондиционер. Бывают же такие недоумки…

Ванная в нашей квартире представляла собой узкий загончик, выложенный мелкой коричневой плиткой, с коричневой затиркой и коричневым же плесневелым плинтусом. Включив холодную воду в душе, я то вставала под него, то выходила, охая и вздыхая, пока кожа у меня не задубела. Расстелив поверх простыней полотенце, я легла совершенно мокрая. Жар опустился снова – точно облако огромной мошки.

Я коснулась низа живота, бедер. Я становлюсь сильнее. А потом я ощутила прилив желания, какого не испытывала месяцами. Я слишком уставала, чтобы мастурбировать. Когда я себя касалась, мне чудилось, я окаменела. Я увидела, как Джейк спускает джинсы в раздевалке, его поношенные длинные трусы, его бледные ноги. Я подумала о поте у него на руках, о том, как яростно он встряхивает шейкер, как пропиталась потом его белая футболка в тот день, когда я впервые его увидела. А когда я попыталась представить себе его лицо, то увидела пустоту. У лица не было черт, только глаза. Но это не имело значения. Я кончила внезапно и благодарно.

Мое тело светилось и блестело в скомканном свете от уличных фонарей. Я привыкла быть одна. Но я и не подозревала, что на свете есть столько одиноких людей. А сейчас я знала, что по всему южному Уильямсбургу люди смотрят в потолок и молятся, чтобы прилетел ветерок и исцелил их, и вот так я себя потеряла. Я испарилась.

Ты обжигаешься. Обжигаешься по факту присутствия.

О винные бокалы, выползающие из клубов пара в мойке. О пароотвод кофемашины в засохших разводах молока. О подтекающий кран в раковине за стойкой бара. О фарфоровые тарелки, раскалившиеся на тепловом столе под лампами нагрева на раздаче.

Ожоги на перепонке между большим и указательным пальцами, на подушечках пальцев, на запястьях, на внутренней стороне локтей и – как ни странно – чуть выше локтя с внешней стороны… Я меняла ленту в сервис-принтере, мне пришлось пройти за спиной у Шефа, и я наткнулась на ручку медной сковороды. Я вскрикнула, сковорода крутанулась и упала на пол. Шеф выслал меня из кухни, и до конца ланча я сервировала столы.

Ожоги зажили, а кожа сварилась.

Порезы на костяшках пальцев от того, что неумело срывала фольгу горлышек винных бутылок.

Скотт сказал:

– Кожа настолько грубеет, что ее ножом не разрезать.

И голыми руками выхватил тарелку из гриля-саламандер[13], чтобы это продемонстрировать.

К тому времени, когда мы приплелись к стойке бара, было далеко за полночь, и мы были так же замызганы, как пол в обеденном зале. День выдался кошмарный. Посреди смены сломался конвейер посудомоечной машины, и двоих из нас отрядили вручную мыть бокалы в обжигающей, почти кипящей воде. Потом отказали кондиционеры, которые и в лучшие времена работали слабенько. Ремонтники объявились, когда мы сели выпить «на посошок». Они подперли дверь, чтобы не закрывалась, и мы все с тоской посмотрели наружу. Изменений температуры они с собой не привезли.

Ник в награду поставил бэкам джин с тоником. Пальцы у меня как будто сварились, мышца между большим и указательным пульсировала от протирания барного стекла. У меня не было даже сил подумать, не сесть ли за стойку рядом с Джейком и Симоной. Я устало плюхнулась на свой обычный табурет рядом с Уиллом. Пустая бутылка «Хендрикса» стояла на стойке как символ.

По другую сторону от меня сел Уолтер. Обычно наши смены не пересекались. Он был крупным и элегантным, чуть за пятьдесят, с огромной щелью между передними зубами. Выглядел он таким же усталым, какой я себя чувствовала, морщинки у глаз углублялись с каждым выдохом. Он спросил, как я осваиваюсь, и мы немного поболтали о пустяках. Но когда я упомянула, что живу в Уильямсбурге, он хмыкнул.

– Я там жил.

– Ты? Со всеми этими пустоглазыми бездельниками?

– В конце восьмидесятых… Или это еще до твоего рождения? Добрых шесть лет. Господи, это было ужасающе. А посмотрите сейчас. Пугает, мягко говоря. Поезда то и дело переставали ходить. Иногда нам приходилось тащиться по рельсам пешком.

– Ха! – Ник хлопнул ладонью по стойке. – Я и забыл.

– Там было по прямой. Пешком быстрее всего. – Допив свое, Уоррен толкнул бокал к Нику. – Можно мне за байку скотча?

– У нас было целое здание, – начал Уолтер, а Ник опустошил в свой стакан бутылку «Монтепульчано». – Три этажа. Моя доля была пять с половиной сотен, а это совсем не маленькая сумма. Я тогда был с Уолденом, и мы были «Уолден и Уолтер Уильямсбургские». Мы думали, это забавно. Уолдену требовалось место для картин, они… ну… – Он посмотрел на меня. – Даже ты, наверное, их видела. Одно «полотно» занимало целую стену. Он монтировал их внутри, а потом мы разбирали их, чтобы вытащить. А потом фаза коллажей у него началась всерьез. Один из этажей мы оставили под коллекцию старья. Бамперы от машин, сломанные фонари, клетки для кур, целые ящики фотографий. – Уолтер мягко хмыкнул. – Это было так давно, до его… как это называется?

Все в баре слушали, не поднимая головы, только Симона наблюдала за ним теплым взглядом.

– Его «материалистской фазы», – подсказала она.

– А, Симона помнит! Если ты когда-нибудь забудешь что-то в своей истории, Симона вспомнит. – Они смотрели друг на друга в упор, но без злобы. – Это назвали его coup d’etat[14]. То было начало его романа с Ларри Гагосяном[15]. Его окрестили «кометоподобным». А все, что он делал в Уильямсбурге, – сейчас это, наверное, называется «ранними работами», – стоит миллионы. Он возился с хламом, а я пел оперные арии в ванной.

– Я скучаю по твоему пению, – сказала Симона.

– На третьем этаже у нас было окно во всю крышу, но в нем не хватало стекол. Когда шел дождь, ты словно стоял в Пантеоне: колона воды и света посреди комнаты. На полу прогнил ровный черный круг. Весной в нем вырастал мох. Нам пытались всучить это здание за тридцать тысяч. Я не шучу. Мы подумали, кто станет покупать дом на углу Гранд и Уитфа? Я считал, что рано или поздно он сползет в реку.

Он замолчал. Я сделала крошечный глоток джина с тоником, – напиток был для меня слишком крепким, но я никогда бы в этом не призналась.

– Теперь его превратили в кондоминиум, – сказала я. Я просто не знала, что бы еще сказать. Мне становилось трудно держать голову прямо. – Там столько недостроенных, пустых зданий. Их никогда не заселят. Там нет людей.

– Это ты кондо, новенькая, – вставил Саша.

Уолтер смотрел на дно бокала.

– Чертовы дыры в потолке. Замерзшие трубы всю зиму, ливни на Новый год. Мы каждую неделю спускали с лестницы нариков. Каждую неделю. Один пытался ударить Уолдена ножом для мяса, нашим собственным ножом для мяса. А иногда я жалею, что мы там не остались.

Я ездила в серых поездах подземки. Туда и обратно, туда и обратно. В начале я встречалась глазами со всеми. По пути я накладывала тушь, подсчитывала чаевые наличкой у себя на коленях. Я писала себе записки, ела рогалики, размазывала крем-сыр пальцами, двигала плечами в такт музыке, тянулась на скамейке, улыбалась, когда в стекле вспыхивало мое отражение.

– Тебе не хватает внимания к себе, – сказала мне однажды Симона, когда я уже собиралась уходить. – Если ты не умеешь видеть себя, то не можешь себя защитить. Ты меня понимаешь? Чтобы выжить, важно остановить воображаемый саундтрек у себя в голове. Не растрачивай себя, сконцентрируйся, ты ведь взаимодействуешь со своим окружением.

Я научилась стоять неподвижно и не смотреть ни на кого и ни на что. Когда кто-то рядом со мной в поезде начинал разговаривать сам с собой, мне становилось за него неловко.