– Это всё неправильно, это ужасно неправильно! Так всё исказить, так всё вывернуть! Меркопт, как вы можете так жить?

Я растерялся. Таких вопросов у меня просто не возникало.

– Мы всегда так жили. Обычаи передаются из поколения в поколение, законы проверены временем. Будь это неправильно, мы бы вымерли.

Анья только громче разрыдалась. А я сидел в замешательстве и думал. Конечно, я знал, как устроены семьи и общество в Катароне, или Анур-Этиле, или Рунии. Частично от пленников, кое-что от поступивших на службу в Тёмную Цитадель перебежчиков. Но их общественный уклад с любовью во главе угла казался мне таким противоестественным. Мне и в голову не приходило рассматривать его как альтернативный. Ведь любовь, ласка, нежность – это слабости. А сейчас меня впервые кольнуло сомнение, и я позволил себе задуматься: а что, если такой жизненный путь лучше и правильней? Что, если я, все эти годы вытравляя из души сострадание, борясь с мягкостью характера, запрещая себе привязываться к другим, ошибался? Я почувствовал обиду, необъяснимую и горькую. Словно меня в далёком детстве лишили чего-то важного, а я только сейчас это заподозрил.

Мне нужно было отвлечься и разобраться в себе. Я покинул рыдающую Анью и отправился искать Эриса – некроманта, который привёл последнюю партию пленников.

Зачем, спросите вы? Я хотел почувствовать себя прежним, насладиться чужой болью, окунуться в чужие страдания. Мне нужен был подопытный, которого я смогу мучить, испытывая эйфорию от переполняющих его чувств.

Эрис, казалось, удивился моему визиту.

– А что с эльфийкой? – без всякого приветствия выдал он. – Откинулась?

Эрис родился не в Фальции, он пришёл из Катарона. В тот момент я смотрел на него и думал: если у нас всё настолько ужасно и неправильно, почему этот человек так быстро освоился здесь? Эрис отличался чрезмерной жестокостью и не страдал угрызениями совести. В Катароне он был разбойником, а в Фальцию сбежал от правосудия. И стал уважаемым некромантом.

– Ревёт без умолку. Слышать уже не могу её вой. Дай мне кого-нибудь другого, боюсь, эльфийку я почти замучил. А у меня на неё ещё много планов.

– Понятно. Но порадовать мне тебя нечем, моих человечков всех разобрали. Остался старикан один, такой древний, что удивляюсь, как он вообще до лагеря дошёл. Того и гляди, помрёт, но это всё, что есть.

– Сойдёт, – тут я понял, что пытать старика мне негде – не к Анье же его вести. – Где ты его держишь?

Эрис махнул рукой.

– Вон в той повозке.

– Можно, я воспользуюсь ею? Не хочу тащить его к эльфийке, она тогда и за ночь не заткнётся.

– Так отправил бы её в стадо эльфов, там не все ещё передохли.

– Это тоже не улучшит её самочувствия.

Эрис заржал.

– Ладно, Жнец с тобой. Иди, развлекайся.

Я поклонился, хотя Эрис этого даже не заметил. Мне повезло, что Эрис не столь трепетно относится к своему имуществу, как коренные фалийцы. Совсем непохожий на нас, но так хорошо прижившийся в Фальции. Я чувствовал, что это важно обдумать. Но позже. Сейчас меня ждёт экзекуция.

Старик хмуро глядел на меня из-под кустистых бровей. Он и в самом деле оказался дряхлым. Мне не терпелось приступить к делу, и я без лишних слов связал его заклинанием, заткнул рот и распял над полом. В нём всё ещё жил страх смерти, я видел это в его глазах. Люди редко смиряются со своей судьбой, даже в преклонном возрасте.

Я применял годами отточенные комбинации, перебирал и тянул болевые струны. Человек, выпучив выцветшие глаза, содрогался от моих манипуляций. Потоки магии насыщались энергией, вызванной страданием, отчаянием и ужасом старика. А я не чувствовал ничего, кроме отвращения.

Я настойчиво дёргал за нити, пытаясь вызвать хоть тень былого наслаждения. Напрасно. Потоки искрились и переливались от наплыва эмоциональной энергии, но это не доставляло мне удовольствия. Я упорствовал, наступая всё яростнее, совершая всё более опасные манипуляции. Потоки пронзил мощный взрывной импульс, и прилив энергии резко прекратился. Человек умер.

Я ещё несколько минут в замешательстве смотрел на бездыханное тело. Что со мной произошло? Это же не Анья, я терзал другого человека! Почему его страдания не принесли мне желанного наслаждения?

Ответов не было. Я вышел наружу и сообщил Эрису о смерти пленника. Тот лишь усмехнулся:

– Давно пора. Скажу оркам, пусть устроят праздничный ужин.

В смятении я бродил по лагерю, пытаясь унять сумбур в мыслях. Лишь вечером, когда отряд тронулся в путь, я вернулся в свой фургон.

Анья лежала в постели, но, когда я вошёл, открыла глаза. Я сел рядом с ней.

– Ты сам не свой, – промолвила она.

– Я убил человека. Замучил, как мучил тебя.

Анья молчала. Я испугался, казалось, ещё немного, и она снова расплачется.

– Не понимаю, что со мной происходит. Это не принесло мне удовольствия, как обычно. Всё происходило не так, как с тобой, но мне было противно пытать его. Я совсем запутался.

– Тебе правда нравилось мучить других? – тихо спросила Анья.

– Да. Но теперь я не уверен.

– Это же ужасно, Меркопт. Разве можно наслаждаться чужими страданиями? Это неправильно, это противоестественно!

– Но почему? Мы живём так веками, как же это может быть неправильным? Будь это противоестественным, Фальция бы вымерла. Разве не так?

– Вас с детства превращают в чудовищ. Вы считаете свою жизнь нормальной только потому, что не знаете другой.

– Как это не знаем? Все сведения мы получаем от пленников.

– С детства? Неужели вы и допрос иноземных пленников поручаете детям?

– Нет, но причём тут…

Я замолчал, ошеломлённый внезапной догадкой. Детям и молодым некромантам дают для опытов только фалийцев. И это логично – кто доверит ценных пленников дилетанту? Но верно и другое: мировоззрение формируется именно в детстве, и детей тщательно ограждают от возможных сомнений. Когда в руки некроманта попадает первый иноземный пленник, своими рассуждениями о любви и человеколюбии он вызывает лишь презрение.

Устоявшийся взгляд на жизнь очень трудно поменять.

Я прокручивал перед мысленным взором свою жизнь, но теперь видел её совсем под другим углом. Я правда мог жить иначе? Не скрывать любовь к животным, доверять людям, заводить друзей, любить женщин, может, даже завести семью? Всего лишь нужно было прислушаться к словам первого пытаемого мною катаронца, а не смеяться над его наивностью. И бежать из Фальции, бежать без оглядки, к лучшей жизни, где не нужно убивать и предавать, чтобы выжить.

– Неужели я все эти годы ошибался, – прошептал я.

Анья, не сводившая с меня глаз, вдруг села и крепко обняла меня. Можете себе представить – это был первый раз, когда меня обнимали. И я заплакал. Горько, искренне, поняв, что слёзы – нормальное проявление эмоций, а не слабость.

– Анья, – заговорил я, захлёбываясь рыданиями. – У меня был котёнок. Я никому об этом не рассказывал и запретил себе даже вспоминать о том случае. Мне удалось незаметно унести котёнка с занятия и спрятать у себя в келье. Я таскал ему еду, играл с ним. Он с радостью встречал меня, когда я приходил с занятий, и мурлыкал, лёжа на моих коленях. Я едва сохранял самообладание после кровавых уроков, а котёнок помогал мне успокоиться. Я гладил его, радуясь, что хотя бы его жизнь мне удалось спасти. Это продолжалось неделю. Вернувшись однажды, я застал в своей келье другого ученика. Не знаю, зачем он туда пробрался, да и неважно. Всё, что я увидел – это моего окровавленного маленького друга. Дальше я почти ничего не помню. Очнулся я в слезах, баюкая на руках котёнка среди внутренностей живодёра. До слуха моего донеслось хриплое мурлыканье, и я содрогнулся. Сложно было поверить, но котёнок ещё цеплялся за жизнь. Но радость быстро сменилась отчаянием. Если бы только я мог его спасти! Жизнь бы отдал! Но я не знал, как исцелять, я ведь ещё почти ничего не умел. И я принял страшное, серьёзное решение – прекратить страдания моего единственного друга.