Из воспоминаний А. В. Баталова: «В последний раз я видел дядю Колю летом 1937 года на даче, которую ему предоставило правительство по просьбе театра. К этому времени он был уже тяжело болен, но со мной и своей дочерью Светланой оставался приветливым и веселым. Гораздо позже я понял, что он попросил папу привезти меня для того, чтобы повидать нас, детей, в последний раз. А осенью того же года его не стало. У меня сохранились некоторые вещи дяди Коли, его письма и золотое колечко, которое, даже будь оно из железа, все равно бы имело для меня ценность невиданную. Все дело в том, что это кольцо Константин Сергеевич Станиславский вручил Николаю Баталову в год его 10-летнего юбилея служения во МХАТе. А мне его много лет спустя передала жена дяди Коли – Ольга Николаевна Андровская, бесконечно любимая моя тетя Леля. Дядя Коля прожил хоть и не большую, но чрезвычайно яркую жизнь. Он первым среди отечественных актеров сумел органично соединить в своем творчестве тишину театральных подмостков и бурную киносъемочную площадку. Когда в театре начинался сезон и съезжались актеры, то ехидно спрашивали дядю Колю: «Ну что? Отдыхал, как все люди? Или опять в кино рожи корчил?» Ведь немое кино слов не знало, только мимику. А дядя Коля ею владел виртуозно. В те времена считалось почти неприличным для серьезного театрального актера «кривляться» перед кинокамерой. Так что во многом благодаря именно Николаю Петровичу этот стереотип был сломлен. Он вихрем ворвался в первые звуковые фильмы. В советской кинокомедии «Три товарища» дядя сыграл свою последнюю главную роль – начальника лесосплава Лациса. О ней давно уже все забыли. Но когда польется знаменитая мелодия Исаака Дунаевского на не менее известные слова Михаила Светлова, не сомневаюсь, очень многие вспомнят великую песню: «Каховка, Каховка, родная винтовка,/ Горячая пуля, лети!/ Иркутск и Варшава, Орел и Каховка – / Этапы большого пути./ Гремела атака и пули звенели,/ И ровно строчил пулемет…/ И девушка наша проходит в шинели,/ Горящей Каховкой идет.

Под солнцем горячим, под ночью слепою/ Немало пришлось нам пройти./ Мы – мирные люди, но наш бронепоезд/ Стоит на запасном пути!»

Так что вовсе даже не случайно вышло распоряжение высшего начальства от культуры – записать эту выдающуюся песню на грампластинку. В один прекрасный день на дачу к дяде Коле нагрянула большая толпа со множеством всякой громоздкой аппаратуры. Никогда в жизни я ее не видел и потому жаждал рассмотреть поближе, во всех подробностях. Однако нас с двоюродной сестрой Светой попросили удалиться из комнаты. А дядю Колю обложили разными подушками и валиками – он уже не вставал. Но спел. На века спел.

Много лет спустя я узнал, что дядя Коля был моим крестным отцом».

После того как родители Алеши развелись и мама вышла замуж за писателя Виктора Ардова (свою фамилию Зигберман он сменил сначала на псевдоним Сефардов – в честь предков евреев сефардов, а потом отбросил первые три буквы), жить с новым мужем в служебном театральном помещении она не могла – не имела права. Виктору Ефимовичу удалось заполучить крохотную однокомнатную квартирку в так называемом «писательском доме» по Лаврушинскому переулку. На какое-то время Кадашевская набережная, Москва-река, Воскресенский храм, да и вообще все Замоскворечье превратилось для Алешки в родные места. Он наконец стал жителем большого города, а не замкнутого театрального двора. Комната располагалась на первом этаже, и мальчик часто выходил гулять на зов товарищей не через дверь, а прямо в окошко. Писательские дети без труда приняли в свою компанию, если так можно выразиться, театрального отпрыска. Вместе занимались изучением французского языка. Обучение длилось недолго, но того детского запаса Алексею Владимировичу хватило потом на всю жизнь. Кстати, в исторической кинодраме Владимира Мотыля «Звезда пленительного счастья», к которой мы еще вернемся, герой Баталова князь Сергей Петрович Трубецкой часто говорит по-французски. Так это говорит сам Баталов.

Особенно крепко Алешка подружился с Сережей, как потом оказалось, пасынком писателя Михаила Булгакова. Их квартиру часто посещал дядя Юра – Юрий Карлович Олеша. Баталов впоследствии с ним дружил до самой смерти писателя. Квартиру в Лаврушинском переулке впервые посетила и некая важная ленинградская гостья. Мало того, еще и надолго там обосновалась. Алешка поначалу отнесся к незнакомой тете, прямо скажем, не очень доброжелательно. Ведь из-за нее его самого весьма основательно потеснили. А потом они, благодаря весьма курьезному случаю, крепко подружились, как говорится, на всю оставшуюся жизнь. Когда мама и Витя (отчима мальчик только так называл) ушли на работу, няня Настя усадила своего подопечного завтракать и поставила перед ним тарелку с котлетой. Лешка-капризуля взял и выбросил ее в мусорное ведро. Настя взорвалась и чуть было не поколотила строптивца. Однако важная гостья успокоила няню и спросила на полном серьезе: «Алеша, а вы что, действительно не любите котлеты?» Мальчика так ошарашило это обращение на «ВЫ», что он побрел к ведру доставать котлету! Той важной тетей была великая русская поэтесса Анна Андреевна Горенко – гениальная Ахматова.

А на самом верхнем этаже их подъезда обитал другой гениальный русский поэт – Осип Мандельштам. В это кому-то будет трудно поверить, но когда Осипа Эмильевича первый раз арестовывали, у него как раз гостила Ахматова. И ее затем до самого утра не выпускали из квартиры поэта, покуда там шел обыск.

Из воспоминаний А. А. Ахматовой: «Тринадцатого мая 1934 года его арестовали. В этот самый день я после града телеграмм и телефонных звонков приехала к Мандельштамам из Ленинграда, где незадолго до этого произошло его столкновение с А. Толстым. Мы все были тогда такими бедными, что для того, чтобы купить билет обратно, я взяла с собой мой орденский знак Обезьяньей Палаты, последний данный Ремизовым в России (мне принесли его уже после бегства Ремизова – 1921) и фарфоровую статуэтку (мой портрет работы Данько, 1924) для продажи. Их купила С. Толстая для Музея Союза писателей.

Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выброшенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной у Кирсанова играла гавайская гитара. Следователь при мне нашел «Волка» и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь часов утра – было совсем светло. Надя пошла к брату, я – к Чулковым на Смоленский бульвар, и мы условились где-то встретиться. Вернувшись домой вместе, убрали квартиру, сели завтракать. Опять стук, опять обыск. Евгений Яковлевич сказал: «Если они придут еще раз, то уведут вас с собой». Пастернак, у которого я была в тот же день, пошел просить за Мандельштама в «Известия» к Бухарину, я – к Енукидзе в Кремль. Тогда проникнуть в Кремль было почти чудом. Это устроил актер Русланов через секретаря Енукидзе. Енукидзе был довольно вежлив, но сразу спросил: «А может быть, какие-нибудь стихи?» Этим мы ускорили и, вероятно, смягчили развязку. (Приговор – 3 года Чердыни, где Осип выбросился из окна больницы и сломал себе руку. Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело и позволил выбрать другое место, потом звонил Пастернаку. Все связанное с этим звонком требует особого рассмотрения. Об этом пишут обе вдовы – и Надя, и Зина, и существует бесконечный фольклор… Мы с Надей считаем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку. Остальное слишком известно.)

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.