Клаудиа снова провела бессонную ночь. Она чувствовала себя преступницей, ключ жег ей руку, не помогали ни молитвы, ни воспоминания об отце. Теперь перспектива попасть в руки кардиналу де Вильябриге, хотя девушка уже не сомневалась больше в его намерениях, начинала казаться ей чуть ли не спасением, по крайней мере, выходом. Весь день она провела, как в бреду, и после полуночи прокралась в келью к Антонии. К ее удивлению, там пылал камин, а на столе красовались пастила и фрукты.

Клаудила намеренно остановилась у самой двери и протянула Антонии ключ.

– Вот он, а от остального меня избавь.

Монахиня проворно спрятала ключ.

– Я хочу тебе только добра. Привыкни к таким зрелищам. Это, в частности, поможет тебе понять, что от них не умирают, а заодно и быть готовой к более худшему. Буду с тобой откровенна: если ты, в конце концов, не согласишься на притязания настоятельницы, тебя ждет мало хорошего.

Клаудиа гордо вскинула голову.

– Я пережила смерть матери, провела несколько недель в лесной часовне на хлебе и воде, уцелела при разграблении монастыря…

– Ах, вот как! Ну, тогда тебе и вправду нечего бояться. В таком случае просто сядь со мной рядом и послушай, что я тебе расскажу. Время от времени в главном зале собираются все монахини и послушницы, и самую юную из них полностью раздевают и туго прикручивают ремнями к скамье, так что она не может даже двинуться. Вперед выходит какая-нибудь из «платонических» любовниц матери Агнес с пучком березовых веток и начинает хлестать обнаженное тело. Бедняжка извивается от боли и стонет. Спина ее постепенно начинает представлять собой открытую зияющую рану, с которой обильно сочится кровь. Но вот нескончаемые крики обессиливают бедняжку, и она лишается чувств. Тогда наша добрая мать настоятельница брызгает ей в лицо водой или одеколоном, и после того, как бедняжка приходит в себя, ей наносятся еще несколько ударов, положенных до полного счета. Остальные, приговоренные к наказанию, сидят рядом, в ужасе ожидая своей очереди.

– Неужели здесь всех так наказывают?

– Нет, не всех. Некоторых наказывают иначе. Некоторых хлещут бичом по мягким частям тела. Эти несчастные обычно кричат еще энергичнее и громче. Но их не привязывают к лавкам, а взирающие на их муки сопровождают каждый удар бурными выражениями восторга. Потом эти сестры, встав после такого наказания, совсем не плачут, а нагло и довольно улыбаются. И в свою очередь принимаются за дело.

– За какое дело?

– Берут в руки бич и отчаянно хлещут по оголенным местам своих истязательниц. Здесь принято, чтобы приговоренные по очереди наказывали друг друга.

– Но зачем это?

– Благодаря таким наказаниям закаляется характер и притупляется чувство стыда. Впрочем, все они просто-напросто получают от этого дикое удовольствие.

– Все?

– Да, все. Кроме тех, кого хлещут березовыми ветками. Эти потом неделями не могут встать с постели.

– Но ничего этого здесь никогда не было! Ты просто запугиваешь меня! – громко воскликнула Клаудиа, порываясь уйти.

– Возможно, пока и не было. Или было при вашей Памфиле, когда ты была еще дурочкой и крепко спала по ночам. Разве ты не знаешь, что среди монахинь большинство уже успело пройти огонь и воду, вкусить всех благ и мерзостей привольной жизни? Они укрываются в монастыре лишь для того, чтобы еще энергичнее упражняться в своих… страстях, поверь мне.

– И что же… теперь?.. – едва прошептала Клаудиа, даже и не подозревавшая, что от всех этих ужасов ее охраняет пока один лишь каприз его высокопреосвященства.

– Теперь? Теперь ты снова придешь ко мне завтра, и я научу тебя, как понравиться матери Агнес.

– А если я не захочу ей понравиться?

– Тогда тебя будут стегать березовыми ветками.

Клаудиа встала и молча ушла.

В ее распоряжении оставались сутки.

В самом начале декабря еще до рассвета салески были разбужены перезвоном колоколов. Клаудии спросонья показалось, будто эти торжественные звуки уже призывают всех обитателей монастыря для наказания единственной непокорной послушницы, и она заметалась по комнате, как по клетке. Однако забежавшая за ней Антония, заговорщицки, уже как сообщнице, подмигнув, объяснила причину такого необычного шума. Оказалось, что в этот день большинство сестер должно было отправиться в Уржель, дабы присутствовать там при исполнении приговора местного аюнтамьенто.

– Но, как ты понимаешь, это, конечно, дело рук самого дона Рамона.

Это имя[56] наводило страх на всю Испанию, им недаром пугали детей, и Клаудиа вздрогнула, будто огонь уже лизал ее ноги.

– Возьми себя в руки, Анна. Ночью ты должна быть в форме, а это дневное развлечение только подогреет тебя, как следует.

– В чем же обвиняют этого человека? – уже спускаясь вниз, спросила все-таки овладевшая собой девушка.

– Это, между прочим, женщина, жена одного местного крестьянина, – ответила всезнающая Антония. – Говорят, она утверждала, будто Иисус Христос открыл ей, что освятил ее тело, изменив ее плоть и кровь в субстанцию своего тела, чтобы ближе соединиться в любви с нею. Каково! О ней много спорили повсюду, а в это время поклонники водили ее по улицам в торжественной процессии с зажженными свечами, провожали в церковь, кадили ладаном, как святую… Ну, дело кончилось, разумеется, подвалом, да не только для нее, но и для некоторых особенно ярых ее сообщников. И вот сегодня ее сожгут, а приходский священник и два монаха, виновные в сообщничестве, будут до самого места казни следовать босиком в коротких одеждах с дроковой веревкой на шее вслед за санями с еретичкой. Потом их навсегда лишат сана и сошлют куда-нибудь, наверное, на Филиппины. Но бежим, я слышу, уже понукают лошадей.

До Уржеля путь был неблизким, около семи лиг, и процессия из неуклюжих колымаг, возглавляемая щегольской каретой аббатисы, тащилась вдоль реки часов пять. Клаудиу охватило лихорадочное возбуждение. Она не покидала стен монастыря уже несколько лет, острый пряный воздух с долин Сегре кружил голову, и сердце разрывалось от возможности снова оказаться в городе, среди людей… Когда еще такой случай повторится? Девушка пыталась представить себе, как выскользнет из рядов салесок, смешается с толпой, наймется стряпухой, прачкой… Но ее одеяние? Ее белые руки, по которым любой угадает беглую монахиню или дворянку?

Старые кареты уже загрохотали по булыжникам главной площади городка, а Клаудиа так и не могла ничего придумать.

Площадь была уже запружена народом, среди которого шныряли монахи-францисканцы, собиравшие подаяния на будущие обедни за упокой души еще живой жертвы, и сомнительные личности, предлагавшие за плату скамеечки, чтобы лучше было видно. На балконах вокруг тоже было немало женщин. От деревянного помоста толпу отделяла цепь солдат, и Клаудиа с колотящимся сердцем пыталась рассмотреть, нет ли среди них отца. Все были возбуждены, ведь подобного аутодафе в Испании не было уже лет десять, если не больше, поэтому сюда стекались и сгонялись люди со всей округи. Перед королевскими салесками, которые парами щли к помосту, чтобы встать вторым рядом после солдат и петь заупокойные молитвы, расступались, и глаза Клаудии метались между лицами, словно она надеялась увидеть хотя бы одно знакомое.

Но вот часы пробили полдень, и на помост вывели еретичку.

Она шла, одетая в традиционное санбенито[57], и языки его пламени, направленные вниз, при каждом шаге колыхались, будто настоящие. Это была еще достаточно молодая и очень красивая женщина, и шла она медленно, оттягивая последнюю минуту. Но вот уже она упала на колени на ступенях помоста, и монахини обступили ее плотным кольцом, чтобы никто не видел, как она будет исповедываться в последний раз. Потом женщину подтолкнули наверх и, расчистив место между вязанок хвороста и сена, привязали к столбу.

Осужденная попросила прощения у человека, который должен был запалить огонь, и из последних сил простонала: