– Ну что же, этот дон Мануэль Годой, несмотря на молодость, справляется со своими тяжелыми обязанностями весьма неплохо, – улыбнулся Баррас.

– Да, гражданин Баррас. Такому управляющему мог бы позавидовать любой королевский дом в Европе.

– Судя по этому досье, у вас стоящие осведомители в Эскуриале.

– Осведомитель. И стоит он действительно немало. Золотая голова, хотя и сущий ракалья. Он…

– Так о чем вы собирались поговорить со мной, генерал?

– Гражданин Баррас, как вы сами изволили убедиться, этот Годой не такой легкий орешек, как может показаться человеку поверхностному. Боюсь, он так и не отступит в своих условиях, а потому не вижу смысла еще чего-то ждать…

– Уж не намереваетесь ли вы взять Мадрид, генерал?

– А почему бы и нет, черт возьми?!

– Что ж, с нашими войсками это вполне возможно, чему свидетельство Италия и Голландия. На суше у нас противников нет. Однако не слишком ли много наберется у нас врагов, генерал?

– Вы думаете, гражданин Баррас, что если мы возьмем Мадрид, Испания…

– Именно так, дорогой генерал. У нас в боку будет ужасная язва. Поэтому сейчас я предлагаю вам пойти на уступки. Франция нуждается в мире…

Неделю спустя уже был подписан предварительный мирный договор. Франция возвращала все занятые испанские крепости, довольствуясь уступкой части острова Сан-Доминго из Антильского архипелага, и отказалась от притязаний на провинцию басков. Военные издержки, которые Испания должна была по первоначальному предложению выплатить Франции, решено было распределить на десять лет и, кроме того, выплачивать их натурой – андалузским скотом. Более того, Франция даже согласилась отпустить дочь Людовика Шестнадцатого принцессу Марию-Терезу, правда, не в Испанию, а в Австрию.

Испания ликовала, хотя для всех и оставалось загадкой, каким образом первый министр смог буквально в мгновение ока превратить проигранную войну в едва ли не почетный мир. На председателя Королевского совета посыпались бесконечные почести. Он получил в дар имение под Гранадой, звание генералиссимуса всех испанских войск и почетный титул Князя мира.

Карлос в порыве восторга не знал, чем еще можно ублажить своего юного друга.

Гуляя с ним по аллеям королевского парка, разбитым, словно по линейке и посыпанным шлифованной галькой, король в десятый раз обратился к Мануэлю:

– Чего бы вам хотелось более всего, дон Мануэль?

«Послать к чертям вашу разлюбезную супругу!» – вертелось на языке Годоя, но он лишь лукаво улыбнулся.

– Обладая милостями королевских величеств, чего можно желать более? Впрочем, если бы Вы, Ваше Величество соблаговолили подарить мне щенка от вашей борзой…

– Какие мелочи, дон Мануэль! Я придумал гораздо лучше! Представляете, при вашем появлении герольд всегда будет нести перед вами голову двуликого Януса!

– Вы считаете меня…

– Боже упаси, дон Мануэль, Боже упаси! Это всего лишь знак того, что вам дано верно судить о прошлом и будущем. Двуликий Янус – это символ осторожности и мудрости!

И король действительно распорядился на этот счет. В ближайшие же дни герцог Алькудиа испытал бремя этой новой милости короля – при церемонии открытия Академии наук перед ним торжественно шествовал герольд и нес голову двуликого Януса, на что все собравшиеся взирали в полном недоумении. Злясь в душе на своего монаршего друга, но не имея возможности сразу же отменить эту «почетную привелегию», новоиспеченный Князь мира решил еще одним способом подтвердить эту почесть и впервые за много месяцев в установленный час поднялся в покои королевы.

На следующий вечер двор давал невиданный в последние годы праздник. Над деревьями взлетали ракеты, огненные фонтаны, похожие на огромные водометы, рассыпали звездный дождь. По прудам, выбрасывая светящиеся пули, скользили лодки, и ливень шутих обрушивался на королевский дворец с грохотом взорванных пороховых складов. Потом в воздух полетели бесчисленные ракеты. А когда из дыма и пламени возник гигантский, вычерченный пурпурными линиями и медленно гаснущий вензель королевской четы – К. М. Л. – в несмолкающие рукоплескания вплелось задорное перешептывание толпы, по-своему расшифровывающей этот вензель: «Карл – Мануэль – Луиза».

В то холодное утро, когда Педро вышел из дома дона Рамиреса и оставил Клаудилью наедине с падре, сердце не предвещало ему ничего дурного. Челестино был известен всей Бадалоне как человек добрый и не берущий подношений, да и хозяин всегда говорил о нем как о своем давнем друге. Может быть, Клаудии сейчас действительно нужнее всего божье утешение, а не его неуклюжие ухаживанья. К тому же, Педро отчаянно хотел спать. Две бессонные ночи в седле измотали его изрядно, и он едва доплелся до развалюхи Локвакса. Дон Рамирес давно предлагал мальчику перебраться жить в Мурнету, но Педро хорошо понимал разницу между тем, чтобы работать – и получать за это кров и кусок хлеба или жить где-либо из милости. Домик же в квартале, известном контрабандистами и веселыми девками, устраивал его тем, что здесь он чувствовал себя независимым и взрослым, считая, что мало чем уступает остальным обитателям предместья. Локвакс уважал его за самостоятельность и храбрость и учил многому, что так необходимо в той жизни, которую они вели.

Вот и сейчас старик по обыкновению ни о чем не стал его расспрашивать, щедро налил стакан вина и поставил перед мальчиком миску с ольей. Однако заснуть Педро удалось не сразу, поскольку Лукаро, выпив заодно с ним, пустился в свои извечные рассуждения. На этот раз его возмутило, что французы бросили на Испанию отнюдь не самые лучшие свои силы.

– Что ж, или они думают, что мы какой-нибудь сброд? Да ведь мы умеем гордиться своими лишениями так, как иные и богатством-то не умеют! Мы – прирожденные солдаты, ибо никто, как испанец, не может быть жесток и равнодушен, добр и беспощаден в одно и то же время! Пусть мы ленивы, зато неутомимы, и если уж взялись за что-нибудь, доведем это дело до конца, да хранят нас ангелы Господни! Эй, малыш, да ты совсем спишь! Нет, постой! Ты когда-нибудь слышал об испанце-дезертире, а?..

Но Педро, с трудом заставивший себя поесть, едва удерживая тяжелеющую голову, все же не выдержал, перевернулся на своей соломенной лежанке, из которой тут же с писком выскочили Фатьма и Редуан, и, укрывшись с головой, погрузился в сон.

– На жаркое бы вас, окаянные! – пригрозил старик и, заботливо укутав мальчику ноги, задернул тряпицу на окне.

Горшечник, потерявший в злополучной для Испании Семилетней войне не только обе ноги, но и уважение к власть предержащим, по-своему трогательно любил посланного ему судьбой паренька. Сорок лет назад он сам был таким же никому не нужным созданием, считавшим, однако, что ему безраздельно принадлежит весь мир. Теперь же вся его любовь и забота сконцентрировались на этом мирно сопящем сейчас на соломе подростке, которому слишком рано пришлось осиротеть.

Детство Педро, как детство большинства его сверстников на побережье, начиналось в бухтах и заливах, где, играя и бездельничая, они думали, что вся человеческая жизнь заключается в повседневном кувырканье в нежных морских волнах да ловле крабов, которых потом можно либо продать, либо сварить и вдоволь наесться нежным и вкусным мясом. Целыми днями носился он с полуодетыми сорванцами, развлекаясь в играх и шумных потасовках с соседними бандами таких же мальчишек. Сколько раз приходилось ему обагрять песок и своей, и чужой кровью, то сгорая при этом от досады, то преисполняясь неимоверной гордостью великого героя и победителя. С каким затаенным любопытством бегал он тогда за городские ворота, чтобы из кустов наблюдать, как парни с навахами выходят на отчаянные поединки, как он сгорал при этом от нетерпения поскорее вырасти, чтобы обзавестись собственной навахой и так же гордо и дерзко одергивать своих противников.

Близость Барселоны, крупного торгового порта, придавала детству Педро еще одну краску: романтику морских путешествий. Всевозможные флаги постоянно реяли над пристанями, и Педро навсегда запомнил тот восторг, который вызывали у него заходящие в гавань корабли. С каким упоением потом мастерил он кораблики из коры пиний, с парусами из утащенных у матери тряпок, а потом устраивал в ручьях и больших лужах настоящие морские сражения с другими такими же, как он, сорванцами.