– Пресвятая богородица! Полдень! Ясно! Ясно!

Действительно в этот полуденный час небо над Бадалоной было по-летнему ярко-синим, и человек в черной треуголке чиновника, но в простых крестьянских альпаргатах[2], весело посмотрел на эту сверкающую синеву из-под приставленной ко лбу руки. Он бодро шел по дороге, повсюду замечая радостные приметы набирающего силу дня, начинающегося года. Весна вступила в свои права рано и бурно, стебли лоз повсюду уже наливались подземными соками, и можно было ожидать хорошего приплода от овец. А сегодня поутру и вообще произошло небывалое событие – с небес шел целый ливень из селедок. Событие редчайшее и невероятное. Теперь же время подходило к обеду, и при входе в предместье мужчина отчетливо ощутил, как со всех дворов тянет готовящейся под разными соусами и разными приправами рыбы. Человек широко улыбнулся, обнажив прекрасные ровные зубы на смуглом лице, и свернул в переулок Ахо, где едва нос к носу не столкнулся с дородной женщиной в темной фланелевой мантилье. Мелко перебирая ногами, почтенная донья явно куда-то спешила.

– Бо дио[3], донья Гедета!

– Добрый день, добрый день, дон Рамирес! – жизнерадостно ответила пожилая женщина, сверкнув все еще выразительными черными глазами. Выговор ее выдавал явную уроженку Арагона, а тонкий профиль свидетельствовал о былой красоте. – Ах, как милостива ко мне Пресвятая Дева, – продолжала тараторить она, – А я уж думла, что мне придется теперь послать какого-нибудь мальчишку в Мурнету. Не слишком ли вы заработались, почтеннейший дон Рамирес?

– Надо же хорошенько подготовиться к новому сезону, – весело откликнулся дон Рамирес. – А что это за такие спешные новости, донья Гедета? – хотел было пошутить он, но наткнулся на такой полувозмущенный, полуторжественный взгляд, что сразу же осекся.

– И это вы у меня спрашиваете, почтенный дон Рамирес! Пропадаете целыми неделями неизвестно где и не знаете, что творится в вашем собственном доме!

– Что же творится в моем собственном доме, почтенная донья Гедета? – с расстановкой продолжил все же игру он, боясь спугнуть долгожданное событие. – Могу только предположить, что уже вдоволь насолили рыбы и теперь готовят дарованный Богом рыбный суп.

Дон Рамирес и в самом деле не был дома уже более недели. Сначала он отправился в горы присмотреть места летних пастбищ для увеличившейся за счет недавней выгодной сделки отары, а потом заглянул в свое маленькое поместье Мурнету, где на двух фанегах[4] земли был разбит небольшой виноградник. Конечно, Мурнету вряд ли можно было назвать настоящим поместьем, ибо она представляла собой лишь небольшой каменный домик, единственной мебелью которого являлись старый стол да несколько табуретов, а единственным украшением – спрятанная в стенной нише резная фигурка Богоматери.

– Бог с ней с рыбой, хотя случай и в самом деле наичудеснейший. Однако у вас в доме произошло событие куда значительней! Ах, почтеннейший дон Рамирес! Неужели вы до сих пор не догадываетесь?

– Да, ну?! Уже?! Сын?! – все еще не веря себе едва выдохнул он.

– Ну, вот еще, так вам сразу и сын! Дочь. Такая хорошенькая девочка, дон Рамирес, розовая, как новорожденный поросеночек… Вот я и бегу в лавочку к Франсине, чтобы заказать альпухарский окорок. Надо бы, наверное, и крендель…

Но почтенный дон Рамирес уже не слушал, что еще говорила ему возбужденная от радостного события дуэнья. Он со всех ног бросился к молодой жене, горя желанием разделить с ней восторг и счастье их еще столь недолгой семейной жизни.

До дома было уже рукой подать, когда до слуха счастливого отца донесся звон колокольчика, и в следующее мгновение дон Рамирес увидел священника в сопровождении мальчика-служки со святыми дарами, явно торопившихся к умирающему. Неприличествующее моменту досадное чувство на мгновение охватило дона Рамиреса, когтистой лапой сжав сердце. Но выхода не было: он поспешно достал из кармана платок, расстелил его прямо на земле и преклонил колена, как того требовали обычай и инквизиция.

Многие знакомые дона Рамиреса давно уже перестали соблюдать этот обычай. Они оставили его после того как однажды апрельской ночью повсеместно были арестованы, посажены на корабли и высланы в Рим все иезуиты. Дон Рамирес прекрасно помнил те восторженные дни. Он был тогда уже молодым человеком, успевшим и повоевать, и многое повидать на свете. Однако торжество тех дней, когда народ на улицах его родного города устраивал настоящие карнавалы, распевая куплеты о проклятых «слугах Иуды», «черном воронье» и «прислужниках черта», наконец-то изгнанных поганой метлой из их благословенной Испании, оказалось незабываемым.

Тем не менее дон Рамирес был человеком глубоко верующим и, в отличие от многих своих знакомых, считал необходимым выполнение всех привитых ему с детства обычаев. Это было делом его личной совести и не имело ничего общего с изгнанием этой «шайки волков». Поэтому и сейчас он безропотно преклонил колена перед проходившим священником и помолился святой деве дель Пилар.

Но чувство досады все же не покидало его. Повстречать священника со святыми дарами, спешащего к умирающему – плохая примета. Что ждет его дома? Какое будущее уготовано его первенцу?

Дон Рамирес Хуан Хосе Пейраса де Гризальва был крепким среднего роста мужчиной с черными, как смоль, волосами и неожиданно мягким взглядом карих глаз. Он не относился к числу первых двенадцати грандов испанского королевства, таким, как герцоги Альба, Аркос, Бехар и другим, которые были друг с другом на «ты» и которым удалось пронести свое достоинство через все девять веков, протекшие со времен Санчо Великого. Не относился он и к числу ста девятнадцати грандов, числившихся при испанском дворе короля Карлоса Третьего. Его род разорился и потерял свое влияние вскоре после того, как отец ныне здравствующего короля, Филипп Пятый, осадил и захватил Барселону семьдесят лет назад. Тем не менее, дон Рамирес всегда гордился длинной чередой своих предков, происходивших от готских королей и даже находившихся в роду с королевской фамилией Стюартов. Кроме того, он был настоящим мужчиной, человеком, быть может, немногих, но сильных чувств, чуждым сомнений, истинным испанцем, который или любит или убивает, и не знает постепенных переходов от высшего счастья к отчаянному горю. «Но, – мысленно приободрил он сам себя, – все будет в порядке и с девочкой, и с наследником, который, храни нас всех Пресвятая дева, конечно же, последует за малышкой… Ведь все еще впереди…»

Всего лишь год назад, потратив семьдесят дуро[5] и едва окончательно не разорившись, он сыграл скромную, но достойную свадьбу с юной красавицей Марией Сепера-и-Монтойя, чей род также уходил корнями в дом властителей древней Каталонии Беренгуэров, однако последние два столетия бедствовал, пожалуй, еще больше, чем род дона Рамиреса. Однако сам дон Рамирес был невероятно счастлив, ибо брак их был заключен совсем не по расчету, а по глубокому взаимному чувству, вспыхнувшему однажды, словно костер в сухом июльском лесу.

Дону Рамиресу снова невольно вспомнился тот жаркий день, когда во время одной из своих поездок по предместьям он после долгой разлуки вдруг встретил товарища по военной кампании, в которой их самонадеянный молодой король, переоценив силы и свои, и союзников, вынужден был уступить Флориду англичанам. Дон Мариано немедля пригласил его к себе, в скромный дом на окраине Жероны. Под стакан агуардьенте[6] они весело вспоминали боевую юность. Подумать только – в те годы им едва стукнуло по восемнадцать! И вдруг, когда они уже затянули свою любимую балладу