Франсиско еще не спал и, сидя в кроватке, методично разбивал тяжелым подсвечником деревянную лошадку. Пищалка, находящаяся внутри игрушки, издавала пронзительные звуки. Камердинер и наставник инфанта граф Айяла стояли рядом и почтительно взирали на это варварство.

– Чего добивается Ваше Высочество? – улыбнулся Годой. – Чтобы животное замолчало? – И он непринужденным движением вырвал сломанную игрушку из рук мальчика.

Ребенок смерил его цепким и сумрачным взглядом, необъяснимо злобным для такого, еще совсем детского лица.

– Ты ответишь за это перед королем.

– Безусловно, – тут же согласился Мануэль и поспешил поцеловать и перекрестить инфанта на ночь, чего требовала и за чем неукоснительно, глазами графа Айяла, следила королева.

Оставалось еще два часа до полуночи, когда Мария Луиза ждала его, будто ей не хватало дневных ласк, на которые было отведено время с двух до четырех по полудни. Годой снова спустился, переоделся в шестой раз за этот день и, закрывшись до бровей капой, выскользнул на кипящие ночной жизнью весенние улицы.

Путь его лежал в простонародный квартал Маравильяс, где мужчины здоровы и крепки, а женщины носят кружевные мантильи. Но на этот раз герцога Алькудиа вели не удовольствия обоих сортов. Под темными коваными балконами – в неприметном доме ростовщика Клабьеро жила его единственная любовь – Хосефа Тудо, дочь давно покойного старого артиллериста. Мануэль познакомился с ней еще во времена своей юности в Кастуэре, перетащил по смерти ее отца за собой в столицу и теперь, несмотря на испанского инфанта и других многочисленных незаконных отпрысков, с горячим нетерпением подлинного чувства ждал от нее ребенка.

Он не хотел перевозить ее во дворец Аранхуэса[29], да Пепа и сама никогда не просила об этом. Сероглазая женщина с лицом, подобным навахе, она была настоящей махой и любила дона Мануэля не за герцогство и сказочные богатства, а за веселый нрав, доброе сердце и неутомимость в постели.

Дверь открыла сестра ростовщика и, угодливо хихикая, проводила несомненно узнанного ею господина премьер-министра в просторную комнату второго этажа.

Хосефа со здоровым румянцем на чуть пополневших щеках бросила на диван вышиванье и стремительно обняла своего возлюбленного, прижимаясь тугим животом.

– Все в порядке? – получая удовольствие от одного вида Пепы, улыбнулся дон Мануэль. – Сколько тебе дать денег?

– Зачем мне твои деньги, хабладор[30], если я не могу отдаться тебе прямо сейчас? – усмехнулась эстремадурка.

– Возьми хотя бы это пока, – все же не выдержал Мануэль и в порыве признательности снял с пальца роскошный перстень с рубином. – Когда…?

Пепа задумчиво посчитала разогнутые смуглые пальцы, мимоходом любуясь своим новым подарком.

– Приходи через две недели. Да не забудь забрать волосы сеткой и надеть штаны покороче.

– Смотри, мне нужен мальчишка, истинный чисперо[31]! А родишь девочку – отправлю тебя обратно в Бадахос! – рассмеялся Мануэль и не удержался, чтобы не стиснуть ее пышную грудь.

Пепа шлепнула его по выхоленной руке и прижалась к ней лицом.

– Ступай, ступай, Мануэль! И принеси мне жемчужной пудры, слышишь?

– Слушаюсь. А ты, как начнется, тотчас меня извести. Я пришлю дворцового акушера.

– Еще чего! – дернула плечом Пепа. – Пусть его услугами пользуются твои дворцовые недотроги. Настоящая женщина и сама всегда справится. – И она надменно вновь склонилась над вышиваньем.

На темной лестнице Годой сунул ее дуэнье увесистый кошелек.

– Чтобы немедленно и где бы я ни был.

И вскоре после этого, срывая свою неудовлетворенность, Мануэль долго насиловал королеву, стараясь увернуться от ее плотно сжатых, присасывающихся, как пиявки, губ, и царапая свое зефирное лицо бриллиантами, не снимаемыми Марией Луизой даже в постели.

Наутро герцог Алькудиа был зол, отказался от помощи короля, как обычно пришедшего помочь ему при одевании, и вместо того, чтобы отправиться гулять по дворцовому парку, заперся у себя в кабинете. Дела в Испании шли плохо.

Можно сказать, дела шли все хуже и хуже. Революция во Франции продолжала бушевать, за казнью короля последовала казнь королевы, а теперь приходилось ожидать и умерщвления наследников. Дон Мануэль был совершенно равнодушен к судьбе неизвестных ему детей, но двор требовал вмешательства и спасения дофина. Порой Годой проклинал свое назначение премьер-министром в такое время. Что стоило королеве оставить этого безобидного старца Аранду – по крайней мере, пока не уляжется вся эта возня?! Герцог рвался к богатству, но отнюдь не к власти, и многочисленные посты: генерала валлонской лейб-гвардии, адмирала Кастилии, личного секретаря королевы, члена Государственного совета, председателя Королевского совета, кавалера ордена Золотого руна и, наконец, премьер-министра, мало интересовали его сами по себе. Он, младший сын разорившихся дворян, получивший вполне приличное образование и до сих пор с благодарностью вспоминавший своих учителей, среди рассеянной жизни двора до сих пор не утратил вкуса к изящной литературе и произведениям искусства. Какую прекрасную галерею начал он собирать из картин мастеров мировой живописи! Чего стоит одна «Венера перед зеркалом» Веласкеса! И вновь, как всегда при воспоминании об этой замечательной картине, Годой мечтательно втянул воздух, словно в воздухе пахло любимым хорошими духами и женским телом.

Однако бывший простой гвардеец был не только утонченным ценителем искусств. Благодаря неусыпной заботе отца он отлично владел и оружием, и гитарой, и собственным бархатным голосом. В общем, Годой был бравым малым и предпочитал роскошь и женщин, а на худой случай – лихую кавалерийскую атаку, которую он с удовольствием возглавил бы лично. Однако выскочить из установившегося распорядка жизни теперь было уже немыслимо, и потому герцог Алькудиа, как и во все предыдущие дни, в час поднялся в апартаменты королевы, где, скрестив красивые ноги и грызя ногти, развалился в кресле у окна.

Мария Луиза даже не повернула головы при его появлении.

– Если я вам не нужен, то у меня есть дела и поинтересней, – процедил сквозь зубы Годой и, не дождавшись ответа, с облегчением поднялся. Пронзительный голос королевы с так и не исчезнувшим итальянским акцентом вонзился ему в спину уже у самых дверей.

– Доколе это будет продолжаться, я вас спрашиваю?!

– Доколе – что? – лениво обернулся он.

– Эти ваши девки, камеристки, актриски, лавочницы, всякое отребье, которым вы не брезгуете даже теперь!

Мануэль невинно улыбнулся, поведя глазами с поволокой.

– Не понимаю вопроса, Ваше Величество. Я и не собирался ничего прекращать. А ваших шпионов можете уволить за плохую работу – в их перечне не хватает еще множества профессий. – Эти сцены повторялись довольно часто, и Мануэль уже давно понял, что они ему ничем не грозят. Больше того, со временем он начал находить в них определенное удовольствие, заключавшееся в том, чтобы наговорить королеве как можно больше дерзостей. Когда же она заходила слишком далеко, то он позволял себе порой даже стукнуть ее, чтобы опомнилась. – Неужели вы думаете, что меня устроит одна-единственная связь с сорокалетней женщиной? Нет, воистину ваше требование нелепо, смешно и, я сказал бы, даже противоестественно.

Мария Луиза взвизгнула.

– Подонок! Я подарила тебе всю страну, а ты бегаешь по Лавапьес[32] и Маравильяс!

Упоминание о Маравильяс насторожило Годоя, и он подлил масла в огонь, чтобы спровоцировать королеву на дальнейшие откровения.

– Что же делать, девчонки в Лавапьес любят открыто, при свете – им стесняться нечего.

Королева покраснела до корней волос: Мануэль бил по самому больному.

– Даже своего нагулянного брюха?! Посмотрим, как она взвоет, когда я прикажу швырнуть ее в Буэн-Сукес[33]!