Помимо дяди и матери, Фукаши и Нагаши подарили несколько свитков с запечатанными в них техниками. Учитывая то, что у Кушины вообще были с ниндзюцу проблемы, это оказалось как нельзя кстати, однако девочка пообещала себе использовать их только в самых крайних случаях.

Спустя месяц постоянных, но отнюдь не изнурительных тренировок, братьям надоело вечно скучающее выражение лица Кушины и постоянные нападки на неё со стороны одногруппников. Кроме того, за последнюю неделю она успела перегнать программу, как минимум, на пол месяца точно. Каждый спарринг-бой, традиционно проводившийся между учениками, она с рассеянным видом проигрывала, даже не думая сосредотачиваться на поединке. Если просмотреть отчёты об боевых навыках подопечных близнецов, по показателям она будет в самом низу списка. В то же время в отчётах об развитии интеллекта и прочих подобных навыках девочка неизменно занимала первую строчку. Излишне сильный контраст казался странным всем, начиная от близнецов, и заканчивая Узукаге, который просматривал отчёт за месяц. Что-то в её поведении было не так, вот только он до конца не был уверен в том, что именно. Вспоминая бой Кушины против Тоору, Каосу мог точно сказать, что племянница просчитала все свои действия и соответствующую реакцию противника. Да и сам Учиха отметил, что лет так через пять-шесть девчонка заставила бы его серьёзно попотеть. И хотя, казалось бы, Кушина показала предел своих способностей, чувство какой-то недоговорённости, некой утайки, не покидало Узукаге. Ещё больше подозрений вызывало послание Акитакэ, которое он передал. Племянница не позволила никому прочитать его, а ведь именно это за несколько секунд изменило её решение!

Всё это заставляло Каосу беспокоится. Да ещё и Мито недавно прислала сообщение, повествующее о том, что следующего Джинчурики требуется прислать в течение восемнадцати месяцев — больше печать не выдержит, а ещё раз восстановить её не получится, сестра уже слишком стара. Да даже при простом извлечении был серьёзный риск для жизни Мито. Однако Кушина всё ещё была не готова. По словам нынешней Джинчурики, для сохранения «себя» под влиянием злой чакры Кьюби необходимо иметь очень крепкую веру. Должен быть некий «якорь», достаточной сильный, чтобы заставить себя найти силы бороться. Для сестры это была Коноха и воля её покойного мужа Сенджу Хаширамы. Для Кушины… такого не существует.

Она сама говорила, ещё много лет назад, что её не интересует Клан, Узушио, Пять Великих Деревень и уж тем более распри между ними. Возможно, Каосу обманывает себя, но кажется, война — единственное, к чему племянница имеет хоть какое-то мнение.

— Я не стану оружием для исполнения чьих-то эгоистичных желаний, — сказала Кушина во время очередного наказания. Её старались силой убедить подчиняться. Несмотря на то, что она чуть не теряла сознание от боли, голос звучал еле слышно, а из груди вырывались странные хрипы, взгляд пустых фиалково-голубых глаз оставался на удивление ясным. — Если кто-то разошёлся с кем-то во мнениях, — девочка запнулась, глотая ртом воздух, — пусть он сам решает свои проблемы, — голос вновь прервался и Кушина закашлялась, — не заставляя других страдать за себя… — после этих слов сознание окончательно покинуло племянницу.

Вспомнив этот давний разговор, произошедший в его присутствии, Каосу вспомнил и ещё один, случившийся уже не так давно, между ним и Акитакэ.

Над Узушио распростёрла свои тёмные объятия летняя тёплая ночь. Большинство обитателей деревни уже давно спали, и даже шиноби прилегли отдохнуть перед очередным тяжёлым днём. Но были и те, кто не просто не мог расслабиться хоть на пару часов, а должен был отправляться в путь, несмотря на то, что вернулся менее чем сутки назад.

— Что-то всё ещё заставляет частицы сознания Кушины выживать в её теле, — сказал Сильнейший шиноби Узушио. — С самого раннего детства она никогда не выказывала признаков какой-то определённой личности, со своими чёткими желаниями и стремлениями — во всяком случае, так считают все, кто имел сомнительно удовольствие с ней общаться. Она подобна кукле, — задумчиво прибавил Акитэ, глядя из панорамного окна в кабинете Узукаге на занимающийся рассвет. — Кстати, я тут вспомнил одну сказку, как раз про эти красивые вещицы. Уверен, ты тоже слышал её от моего дражайшего отца, Ашины, — на этих словах губы мужчина дрогнули и скривились в презрительной усмешке.

— Ты о той старинной сказке? — нахмурившись, качнул головой Каосу, сидя в своём мягком просторном кресле и корпея над бумагами. Он не обратил внимания на то, как учитель племянницы скривился при вынужденном упоминании о своём отце, прекрасно зная, сколь напряжённые между ними были отношения. — В которой говорится о дочке богача, получившей в подарок куклу и желавшей сделать её идеальной? — Каосу задумчиво закусил губу, силясь вспомнить, чем же закончилась та история.

Акитакэ негромко хмыкнул.

— Да, я говорю об этой самой сказке, — он прикрыл глаза, и слабые утренние лучи света упали на его лицо. Неожиданно мужчина словно бы постарел на несколько десятков лет, стал усталым и даже измождённым.

— Так вот ты о чём, — после недолгого молчания пробормотал Каосу, не замечая внезапной перемены на лице собеседника. Затем, нахмурившись, он сложил руки на груди и вперился мрачным взглядом в чистый лист бумаги и кисть на своём столе, словно надеясь, что ответ, который ему требовалось отправить ещё вчера, сам себя напишет и чудесным образом вылетит в окно, направляясь к адресату. — Но при чём тут Кушина? — наконец спросил он, бросив попытки заставить бумагу самой вывести на себе текст.

Подавив вздох, Акитакэ отошёл от окна. Он замер посреди комнаты, словно бы сомневаясь, стоит ли что-то пояснять Узукаге? Наконец решившись, учитель Кушины, не оборачиваясь, заговорил.

— Ты помнишь, чем заканчивается эта история? — спросил он. Узукаге покачал головой, но вспомнив, что собеседник не видит его, ответил вслух. — В самом конце кукла рассыпается прахом.

— Точно, — кивнул Каосу. — Да, я вспомнил. Всё, что добавляла на неё девушка было идеалом в своей части, но в конце концов кукла не смогла вынести тяжесть всех совершенств и сломалась.

Акитакэ помолчал несколько минут, прежде чем заговорить вновь. Теперь в его голосе что-то неуловимо изменилось, он больше не казался безмятежным и спокойным, хотя мужчина говорил по-прежнему негромко.

— Каждый шиноби в Узушио знает эту сказку с детства, не правда ли? — издалека начал он и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Она передаётся из поколения в поколение. Её смысл всегда объясняют одинаково: не взваливай на себя непосильную ношу, не прыгай выше головы. Если будешь стремится стать сильнее, чем тебе положено быть, то непременно сломаешься. Так власть в нашей стране контролирует подчинённых шиноби, с детства вбивая им, что каждому предначертано своё место в обществе, в котором он должен остаться до самой смерти, и тогда всё будет хорошо. Хотя, чего это я? — неожиданно изумился Акитакэ, и теперь в голосе его слышалось раздражение. — Ты ведь и сам пользуешься этой историей как никто иной. Едва ли кто-то из предыдущих Узукаге смог собрать в своих руках больше власти, чем ты.

— Акитакэ! — холодно прошипел Каосу. Хотя внешне он оставался спокойным, но руки, по-прежнему покоившиеся на груди, сжались в кулаки, а взгляд казалось вот-вот прожжёт спину учителя Кушины.

— Ха-ха! — сухо рассмеялся Акитэ. Реакция собеседника его определённо позабавила, хотя бы ради этого стоило потратить время на эту беседу. — И при всём при этом ты сам не помнишь, о какой истории говоришь!

Повисло молчание. Каосу почти не дышал, сверля Сильнейшего шиноби Узушио взглядом. Скажи подобные слова кто-то иной, и, несомненно, этого наглеца серьёзно бы наказали. Но так сказал Акитакэ.

— Ближе к делу, — задушив на корню желание в кой-то веки показать Акитэ разницу в их положении, едва ли не прошипел Узукаге.

— Ладно, как пожелаешь, — мгновенно изменившись в лице, равнодушно пожал плечами мужчина. Голос его стал ледяным, а взгляд, брошенный через плечо, казалось, мог заморозить воду. — Основываясь на том времени, что я провёл с ней, обучая её, и на том, что мне удалось разузнать в Узушио, могу сказать тебе вот что: Кушина уже рассыпалась. Но что-то в её сознание всё ещё удерживает прах единой горсткой, не позволяя различным ветрам превратить его в ничто.