А напоследок – вообще прикол! Вышел из-за стола, рабочая часть которого, кстати, наполовину была заставлена обелисками собственных фотографий, и вдруг уточнил, всегда ли у меня такая вольтеровская улыбка?

– Ну, а ты что? – рассмеялся Иволгин.

– А что я? Я понял, что вопрос решен. Вольтеры им в капралы, как водится, не нужны. Или ты думаешь, если бы я ответил «не всегда», он бы сказал «проверим»? Мне оставалось только подтвердить, что к Мари Франсуа Аруэ действительно как-то не очень благоволила государственная фортуна, и услышать напоследок недоуменное «А при чем здесь Ле Пэн?..» Значит, хоть что-то услышал… Вот такая у нас теперь элита.

– Да, элита, старичок, как и многие другие продукты, нынче у нас по большей части контрафактная.

– Это ты верно определил, – хмыкнул Нелюбов. – Наша элита – за углом разлита.

Тут к ним сквозь толпу просочились вечно суетящийся и вертящий головой в поиске носителей основных примет современности прозаик Роман Косицын и поэт Юрий Родов, известный своими легендарными розыгрышами и мистификациями, в частности, переводами стихов известной латышской поэтессы. Причем то, что стихов она не пишет и на латышском языке ее стихов не существует, выяснилось уже после вручения девушке премии Ленинского комсомола. Этакая Черубина де Габриак брежневской эпохи. Поздоровавшись, Юрий сразу озабоченно произнес:

– Слушайте, мне тут из Литфонда звонили, что надо за каким-то новым билетом подъехать.

– А из какого? Их теперь два. И у всех новые билеты, – усмехнулся Иволгин.

– Не два, а три, включая московский, – уточнил все и всегда знающий Косицын. – Они-то как раз в поликлинику оформляют, бывшую горкомовскую. Это, собственно, единственное, что осталось.

– Ага. Был я в той поликлинике, – поджав губу, заметил Родов. – К врачу записаться – через две недели, результаты анализов – через неделю, запись на УЗИ – еще две недели. Бесплатная медицина сводится в итоге к бесплатному патологоанатому.

– Ну, ведь была же своя поликлиника на «Аэропорте» – профукали, – театрально развел ладошки Косицын.

– А чего не профукали-то?! – громко, но абсолютно бесстрастно констатировал Родов. – Нам ведь много не надо. Была бы славы яркая заплата на ветхом рубище певца. Правда, лучше, когда эта заплата не просто славы, а Славы Зайцева. И лекарство наше одно – глоток свободы! Панацея для творца! Только вот свобода оказалась не жидкой, даже не жиденькой и не газообразной, а твердой… обглоданной и брошенной костью. Дома творчества были общие, строились на общие писательские деньги от Балтики до Иссык-Куля. Все обрели независимость – Россия ни при чем. А вот Переделкино, конечно, осталось общее, и отдыхает, как и прежде, всяк сущий в нем язык.

– Да ладно, – отмахнулся Косицын, – за Переделкино уже который год борьба идет. Суды, комиссии, прокуратура… «Литгазета» вот из номера в номер пишет!

– Ты, что ли, Рома, борешься или я? – вмешался в разговор Иволгин. – Это же борьба дачников с неудачниками! А о чем еще «Литгазете» писать? Защищает тех, кто успел участочки там отсандалить, коттеджи понастроить. У нас ведь везде нынче передел. Передел кино, передел литературы, передел жизненных ценностей… Сейчас опять начали все переименовывать. Вот с Переделкино бы и начали. От писательского поселка сейчас одни клочки остались. Его давно уже нет, есть вольное поселение Беспределкино, с соответствующим контингентом. Вот так!

– А мы, наше поколение вообще мимо проехало, – не унимался Косицын. – В прежние времена все места живые классики соцреализма занимали и их наследники. Вы же помните, как его раньше, сглатывая слюной вторую «е», называли?!

– Ну, это еще Пушкин задавался вопросом, почему это у нас приличные литераторы, собравшись вместе, ничего приличного сделать не могут. Все изменилось, а вот это – нет, – мрачно заметил Нелюбов.

– Ну не скажи, не скажи… – качнул головой Иволгин. – По меньшей мере один раз смогли. Помнишь, как все вместе – левые, правые, западники, почвенники – в едином порыве остановили ту сумасшедшую аферу с поворотом сибирских рек. А ведь уже было решение Политбюро. Как говорится, обжалованью не подлежит! Я до мелочей помню тот съезд в Доме Союзов. Хотя сейчас это уже кажется преданьем старины глубокой…

– А тебе не кажется, что тогда в Кремле приняли сразу два решения? – обычным своим внешне бесстрастным тоном продолжил Нелюбов. – Реки оставить в покое, а вот стихию писателей этих, властителей дум этих, действительно повернуть вспять и разбить на мелкие протоки, на тихие пруды и болотца. Направить их энергию друг на друга, а тиражи при этом аккуратненько снизить эдак в сотню раз, так, чтобы если не сибирские реки, то все их писательское творчество ушло в песок, в безлюдную пустыню. Ведь любую конструкцию, в том числе и Союз писателей, легко расшатать и обрушить, эдак попеременно поднимая то один, то другой край. То левый, то правый. Теперь-то уж об этом каждый знает.

Ну а уж пришедшие к власти всадники демократии, причем, заметьте, опять-таки не без помощи нашей неуемной творческой интеллигенции, по заслугам оценили ее опасный потенциал. Вы ж помните легенду об ослепленных зодчих Василия Блаженного – да-бы ни-че-го по-хо-же-го не сотворили! Вот так! Чего проще кинуть, как карамельку, лозунг «Пресса – четвертая власть!», что в переводе-то означает «Твой номер – шестнадцатый!». И, прикрываясь рынком, по-быстрому заменить настоящую литературу на тот эрзац, который теперь в издательских кругах называют исключительно «художкой», и потихоньку подсадить на него читателей.

Даже ради потехи попытались вывозить этот, по сути, уже реимпортный товар, литературу «отверточной сборки» на зарубежные ярмарки и салоны, окончательно доказывая, что великая русская тихо почила в бозе в прошлом веке. Почему многие новомодные авторы – вчерашние профессиональные переводчики? Все просто. Овладели рецептами западного фастфуда, поточного изготовления бестселлеров. Заменили Джона из Алабамы на Диму из Алапаевска, Джину на Зину, и понеслись дешевые «санта-барбариски» в народ. Это ведь рынок, ну, конечно, рынок виноват, что всем, ой, как нравятся исключительно силиконовые поверхности и генно-модифицированные внутренности, не правда ли? Бюстселлеры… В обычной пище используют усилители вкуса, а тут, в духовной, как раз в ходу ослабители, ослабители вкуса. Нет, господа, это все политика, а не рынок. Мавр сделал свое дело, а теперь у нас другая пьеса. И для мавра есть роль разве что служанки Маврушки.

– А чего ты не напишешь обо всем этом? У тебя же готовая статья! – В очередной раз оглянувшись по сторонам, энергично, но тихо спросил Косицын.

– А куда? В альманах «Позавчера» или в газету «Послезавтра»? Пушкин когда-то написал Вяземскому: «Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы».

При этих словах Нелюбова Косицын поспешно извинился и ловко подхватил под локоток проходившего мимо тучного человека: «Вячеслав Сергеевич, вы читали «Теленок в кизяке»? Потрясающий роман! Потрясающий!»

– «Теленок в кизяке»… «Теленок в кизяке»… Что это? – успел проворчать Родов перед тем, как тоже нырнуть в толпу.

– Может, естественное продолжение «Бодался теленок с дубом», – уже в никуда ответил Нелюбов. И, оставшись вдвоем с другом, посоветовал: – Ты, Андрей, кстати, поменьше бы говорил при этом Косицыне. Он хоть и вертит своими локаторами по округе и находится как бы одновременно и тут и там, все аккуратно подмечает, запоминает, а потом по-быстрому твои мысли под своим именем печатает. Собственные-то рождать у него таланта нет, а вот отобрать чужие, причем довольно искусно и беззастенчиво отобрать, на это его вполне хватает. Даже прикрывается Пушкиным – беру, говорит, чужое, но делаю своим.

– Да ладно, Саш, не оскудеем. Он же Косицын, почти что Феофилакт Косичкин. Автор «Слова о полку Игореве» тоже ведь записал слова некого бояна, а в результате оба остались неизвестными. Брать все даром – тоже дар. Особенно по нонешним-то временам. Успеха и славы сейчас добиваются именно суетящиеся. Редакционные портфели пухнут от голода. Пошли лучше пройдемся по выставке.