В те времена почти в каждой крестьянской семье были целые россыпи детей. Их здоровью уделялось поверхностное внимание, отчего и умирали детки слишком часто. На это крестьяне, поубивавшись в горе, зачастую лишь сокрушённо кивали головой: «Бог дал, Бог и взял… Что ж тут поделаешь…»

Если вдруг дитя заболевало, то, как правило, лечили сами всеми известными сподручными средствами, а главное, бесплатными и доступными: травами, различными примочками, отварами да настоями. И если исход такого лечения получался печальный, селяне опять же, скорбно потужив, смиренно сетовали: «На всё воля Божья».

А вот если в хозяйстве заболевали рабочая лошадь или вол, то тут уж крестьянина охватывала настоящая тревога. На «сподручные средства» он уже не надеялся и спешил за помощью к маститым лекарям, знахарям и коновалам, неся при этом значительные траты. Так ведь оно и понятно: от здоровья тягловых животных зависело благополучие всей семьи.

Вот поэтому хоть и был Михей со странностями, селяне уже смотрели на них сквозь пальцы, надеясь на главное: случись с домашней скотинкой беда – будет к кому обратиться. И поначалу помогал Цыган людям, не отказывал в помощи, а главное, почти никогда ничего не брал за свои хлопоты. Да ведь мужик наш настолько своекорыстен, что вскоре к Цыгану и кур попёрли лечить, и котов, а то и вовсе с такими просьбами шли, что их впору только волшебнику исполнять! Бывало, заявлялись до того заумные просители, что из-за полной нелепости высказанных просьб, нужно было лечить их самих. Тёмный мужик ко многому хоть и недоверчив, но вот если на дармовщину – чего только не попробует!

На вид Михею было лет под шестьдесят, но пан Ружевич как-то обмолвился, что ему ещё нет и пятидесяти – видимо, Цыган всё же что-то рассказал о себе. Его бороду и волосы, чёрные как смоль, судьба слишком уж странно «заляпала» сединой. Казалось, будто кто-то нарочно мазнул кистью с белизной лишь в некоторых местах, да так, что поседелые пряди ярко выделялись в чёрной гриве волос. В деревне Цыгана и без этого считали странным, а такая противоположность между смуглостью и белесыми прядями и вовсе придавала ему диковинный вид.

Седины у Цыгана, видимо, было больше в душе, чем в волосах. Усы и особенно брови осень жизни лишь чуточку покрыла инеем. А из-под этих бровей всегда настороженно глядели на мир живые проницательные глаза: тёмные, как ночь, и загадочные, как сама смерть. Глубокие морщины на лице Михея придавали ему вид старика: видать, хватил в своей жизни горя с лихвой! А может, и другая причина кроется за этим, бог его знает…

Семьи у Цыгана не было, да и вообще о его прошлом никто ничего не знал. Чудаковатый Михей в церковь не ходил, но тут всё было понятно: у каждого цыгана в голове свой бог. Дружбу он в деревне ни с кем не водил. Держался всегда обособленно и был вечно угрюм и подозрителен. Если Цыгану приходилось с кем-то сталкиваться по делу, то он долго и пристально приглядывался к человеку, словно изучая его и прощупывая до самых костей. От такого внимания многим селянам становилось не по себе, и о Михее часто говорили: «Одним лишь взглядом душу наизнанку выворачивает…»

Вскоре Цыгана по пустякам перестали беспокоить, а спустя ещё некоторое время, к нему обращались лишь в безвыходных случаях. А дальше и вовсе пошли слухи, будто Цыган крепко знается с нечистым…

Но самое странное, что начало проявляться в последнее время и ещё больше насторожило людей, – это нюх Михея на несчастья. Словно ворон, издалека чующий падаль, он часто оказывался в то время и в том месте, где случалась какая-нибудь беда. И у людей складывалось мнение, что нелюдимый Михей как-то причастен к этим бедам. После этого люди вообще старались не попадаться ему на глаза и без надобности избегали с ним встреч. Всем стало ясно: в Берёзовке появился ведьмак! Чёрный ведьмак!

И вот сейчас люди стояли и гадали: появится перед ними Михей или нет?! Вместе с этим вопросом над всеми довлел и главный интерес: где он был во время нападения на Буслаев? Любые потуги селянской мысли ответов не находили и даже, наоборот, ещё больше плодили вопросов и страха.

Напряжение затаилось в толпе. Слова «где беда, там и Михей» в последнее время истолковывались уже совершенно иначе: где Михей – там беда!

На крыльце дома появился пан Ружевич. Непослушными руками запахивая на ходу полы видного некогда кожушка, он нервной походкой направился к злополучным саням. Следом не отставали Домаш с Демьяном, а за ними опасливо шла немногочисленная прислуга. И даже двух юных паненок в сопровождении сенной девки⁵ Палашки непреодолимое любопытство выгнало на мороз. Одной из паненок была дочка пана Ружевича Мария, другая – теперь уже семнадцатилетняя Гражинка. Молоденьким девицам близко подходить к мертвецу и сумасшедшей бабе не разрешили, и они с трепетом наблюдали за всем, стоя поодаль.

Приблизившись к саням и встретившись с безумным взглядом Лукерьи, пан Ружевич остановился как вкопанный. Лушку хоть и пытались привести в порядок, но выглядела она по-прежнему страхолюдно. А тут кто-то из селян услужливо стянул дерюжку с мертвеца, да ещё и пояснил:

– Видать, ещё раны имеются… Но трогать не велено… Это уж урядник пущай мертвецов разглядывает.

Лицо пана Ружевича стало белым как снег.

– И… кто же это такое мог сделать? – в крайнем смятении тихо выдавил он. От такого дикого зрелища глаза Ружевича расширились, и вельможный взор очень даже стал походить на безумный взгляд несчастной Лушки.

К пану Ружевичу тут же подскочил Демьян. Заглядывая ему в лицо, он негромко, но с жаром затараторил:

– Паночку, так я ж только что говорил! Вон, – Демьян кивком головы указал на Ефимку, – его работа. Тут и гадать нечего! Все знают, на что способен этот голодранец.

Пан Анджей молчал.

– Ты, Демьян, не спеши, – степенно заговорил Домаш. – Тут основательно надобно бы разобраться. Не верю я, чтоб малец такое сотворил…

Пан Ружевич нервно потёр лоб. Он понял, что здесь не просто грабёж со смертоубийством. Тут явно усматривалось что-то более зловещее. И он всё больше склонялся к мысли, что в этом деле его может просветить только один человек!

– Позвать сюда Михея! – решительно произнёс Ружевич.

Оживившаяся было толпа снова затихла. В ожидании все замерли, предполагая, что сейчас должно произойти что-то очень важное.

Кто-то из прислуги кинулся к конюшне, а спустя некоторое время возвратился, виновато разводя руками.

– Так нема его нигде… Да я его с самого утра сегодня не бачив…

У крестьян вместе с некоторым разочарованием ещё больше укрепилось и подозрение.

– У Вовчым мху, видать, яще шастае, – раздался голос из толпы. – Мала яму етых, дак намыслил яще каго-нибудь подстерегти… – Вечный скептик Панас повёл вокруг взглядом, словно убеждаясь, все ли его поняли.

Пан Ружевич этих слов, видимо, не расслышал; в полном оцепенении он невидящим взглядом смотрел на убитого мужика, пытаясь сохранить ясность суждений и привести в порядок взбудораженные мысли.

Демьян опять начал что-то ему упорно нашептывать, бросая откровенно косые взгляды на Ефимку Асташова. Но тут Домаш Евсеич легонько потянул его за рукав и наградил более чем строгим взглядом. Демьян малость стушевался, но язык послушно прикусил. А мельник, решительно оттерев плечом наушника, осторожно произнёс:

– Надобно бы выяснить, где Михей… – и оценивающе глянув на Ружевича, продолжил: – Подозрительно, что его на месте нет… Сомнения у людей насчёт Михея.

Ефимка с благодарностью подумал о мельнике и перевёл дух. Всё-таки слово Домаша Евсеича на деревне вес имело, и это обнадёживало хлопца.

– Подойди, – коротко повелел Ружевич, глядя на Ефимку. – Повтори, что там случилось, только давай всё подробно.

Ефимка в который уж раз снова начал рассказывать. Селяне хоть и слышали эту историю, но всё равно подступили ближе, чтобы не пропустить ни единого слова.