Они сели друг против друга, поставили локти правой руки на стол и стали играть в известную всем мальчишкам игру «кто кого положит».

Положил Чернобородый, хоть и с некоторым затруднением.

Все манипуляции с Тихоном Егоровичем произвели впечатление на присутствующих.

— Сколько? — спросил Аггей.

— Полторы, — ответил Чернобородый.

Все недовольно загалдели.

— Ты что, озверел?

— Ему уже за сорок!

— А брюхо какое!

— Сорок лет — бабий век, а у мужика — самый цвет. А брюхо порастрясется, — огрызался Чернобородый.

— Отдавай за восемьсот.

— Что?!

— Тыщу.

— Бери уж, так и быть, за тыщу двести. Попробовал бы с ними поцацкаться всю дорогу. А если бы накрыли?

— Эй, дядь! Покажи зубы.

Поднялся галдеж. Завьялов стоял посреди комнаты, скалил зубы и переминался с ноги на ногу. На его лице не было ни удивления, ни растерянности. Зато мы с Романом вовсю таращили глаза. Мы абсолютно ничего не понимали.

— Тыщу!

— Тыщу сто!

— Ну и жмот!

— Сам ты жмот!

— Чтобы я когда связался с этим делом! Да будь я проклят! Столько риска за тыщу!

— Ты попробуй его прокорми!

Сторговались на тысячу сто пятьдесят. Завьялов достался Аггею.

Следующая очередь была Романа. Сундуков приглянулся плешивому Михаилу и Кате. Между ними разгорелся торг. Торговались они очень своеобразно. Михаил сидел за бутылкой самогонки и даже не смотрел в сторону Сундукова. Лишь когда Чернобородый фиксировал повышение цены, он цедил сквозь стиснутые зубы:

— Врешь, не уйдешь… — и набавлял цену.

Катя же исследовал Сундукова, как врач пациента. Он щупал его, мял, заглядывал в рот, зачем-то дул в уши и то довольно щелкал языком, то качал белой головой.

— Простудами часто болеет… простудами, — шептал он. — Семьсот.

— Семьсот пятьдесят! — тут же отзывался плешивый Михаил.

Несмотря на атлетические данные, Роман все-таки достался бы Плешивому, так как тот догнал уже цену до двух тысяч и, судя по всему, не думал отступать, но тут в дом вошел новый человек, и торг сразу прекратился. Вошедший был одноногим. Его угрюмое лицо с красными выпученными глазами повернулось к каждому и немного поморгало, запоминая.

— Ну, как улов? — спросил он, ни к кому не обращаясь. — Есть что-нибудь… экзическое?

— Да как сказать, Михаил Карпович, — ответил Аггей.

— Дядька Михай…. — вырвалось у Сундукова.

Одноногий даже не взглянул на него. Он подошел к столу, положил на него, не выпуская из руки, костыль и твердо налил себе водки.

— Студента вот торгуем, Михаил Карпович, — продолжал Аггей.

— Студент… гм…. — Дядька Михай выпил и, медленно жуя огурец, уставился на Романа. — У тебя что, язва? Ты почему такой худой?

— Это… спортивная худоба… Так сказать, отсутствие лишних накоплений… У меня никакой язвы… Да вы же знаете меня, Михаил Карпович. Я студент, Роман Сундуков… к вам за солью ходил. Возьмите меня К себе, товарищ начальник. У меня третий разряд по физкультуре, товарищ начальник.

— Откуда ты знаешь, что я начальник?

— Так ведь сразу видно.

— Ишь ты… — Дядьке Михаю, видно, понравились слова Романа. — А что ты умеешь делать?

— Я знаю философию. У меня научные труды по Платону, Фейербаху, например.

Одноногий продавец соли еще раз выпил, опять медленно закусил, и по его угрюмому лицу пробежала тень улыбки.

— Может, вам нужен учетчик, Михаил Карпович? Я хотел бы у вас работать, Михаил Карпович. Я хорошо считаю, Михаил Карпович. Я, например, Михаил Карпович, запросто могу умножить сорок три на двенадцать.

— А ну умножь.

— Значит так… Михаил Карпович… сорок на десять… это будет четыреста… три на два — это шесть… три на десять — это тридцать… и там у нас сколько было… Михаил Карпович…

— Четыреста.

— Значит, четыреста и плюс шесть… и плюс тридцать… значит, четыреста тридцать шесть…

— Ишь ты, — удивился одноногий. — Ловок. Расскажи по порядку, как это у тебя.

— Значит так, Михаил Карпович, — начал опять Сундуков. — Берем сорок и умножаем на десять…

Сундуков проделал предыдущую операцию, но результат теперь у него получился другой: 616.

— Минуточку… я сейчас… Михаил Карпович… где- то вкралась ошибка, — зашептал трясущимися губами Роман. — Я сейчас…

— Ладно, верю, — милостиво сказал продавец. — Этого я беру в контору. Будет бухгалтерию вести. Кто еще?

Он опять внимательно осмотрел нас. На мне его взгляд задержался несколько дольше.

— Ну и бородища, — сказал Михаил Карпович даже с легкой завистью.

— Это бард, — заржал Николай.

— Осетин, в смысле?

— Турок, — еще больше зарыготал Николай, но дядька Михай шевельнул на столе своей палкой, и самодеятельный поэт осекся. — Ну, появились сейчас такие… — пояснил он почтительно. — Наподобие как стиляги были. Только похуже. Те хоть по дворам не ходили, а эти ходят и песнями поливают.

— Ишь ты, как, значит, побирушки.

— Ну, не совсем, Михаил Карпович…

— А точно, что того взяли?

— Точно.

— Документы есть?

— На гитаре фамилия написана.

— С гитарой взяли?

— А как же. Ее же нигде не достанешь.

— Это хорошо. Теперь своя самодеятельность будет.

— Конечно, хорошо, Михаил Карпович.

— Наверно, он и на балалайке умеет.

— Наверно, Михаил Карпович.

— Эй, ты, на балалайке умеешь?

— Нет.

— Научим, Михаил Карпович. Раз на гитаре умеет — на балалайке запросто. Будет балалаечным бардом. Лично, так сказать, вашим. Ходить следом и, так сказать, услаждать слух.

Эта идея всем очень понравилась. Все принялись строить планы насчет меня. И тут выявилась разница во вкусах. Один хотел, чтобы я играл на балалайке, другой — на мандолине, третий — на губной гармонике, четвертый — на расческе и даже чтобы я научился кричать петухом. Контуры довольно мрачного будущего проступили передо мной. Я откашлялся и сказал:

— Я не буду совсем играть.

— Почему? — воскликнуло сразу несколько голосов почти с детской интонацией.

— Потому что известно — птица в клетке не поет.

— Щегол поет, — поправил Аггей.

— Я не щегол, — возразил я.

Все загалдели, будто были очень недовольны, что я не щегол.

— Пусть сейчас споет, — сказал дядька Михай. — Посмотрим, кто он.

— Пущай, — Катя облизнул губы белым языком.

— Буду делать что угодно, только не петь, — сказал я.

— Продай его мне, — сказал Михаил тусклым голосом.

— Или мне. Он мне сразу понравился. — Чернобородый подошел ко мне и зачем-то заглянул в одно ухо, потом в другое. — Через недельку соловьем будет заливаться. В кусты посадим — всю ночь будет щелкать.

Все захохотали. Только Михаил опять тускло посмотрел на меня.

Одноногий продавец убрал со стола палку.

— Ладно, — сказал он, — продать не продам, а на недельку возьми, попользуйся, а то гонору, я вижу, чересчур. И острит много. Не люблю острых.

Чтобы хоть чем-то досадить Чернобородому, я сказал:

— Может, все-таки кто-нибудь меня купит? Я бы дешево продался.

— Шустер! — захохотал Черкес. — Шустер малец, вдарь тебя в ухо.

— Он мне сразу приглянулся, — мрачно процедил Чернобородый. — Через недельку не узнаете.

— Ты его особо не мордуй… соображай, как он петь будет, — недовольно заметил Аггей.

— А это уж, папаша, извините, не ваше старческое дело. У нас, так сказать, частная собственность на средства производства.

Старик что-то хотел сказать, но тут на него напала рыбья болезнь, и он сразу превратился в разыгравшегося борова.

Мымрика тоже не стали продавать, из чего я сделал заключение, что лишь мы с ним были украдены с «целевым назначением», а остальные попались случайно.

Мымрик вел себя странно. Он по-прежнему не обращал на «рабовладельцев» никакого внимания, а лишь не спускал глаз с Завьялова и что-то бормотал. Я разбирал лишь мычание. «Ясно… Конечно, он… теперь для меня все ясно… Вон ты кто оказался…»