— Садись, — пригласил Николай.

С другого конца, напротив Чернобородого, стояли две чурки. Я присел на одну из них. Николай остался стоять.

— Ну, как прошел день?

— Спасибо. Вашими молитвами.

— Остряк.

— Какой есть.

— А ты не груби.

— А я и не грублю.

— Грубит, понимаешь. Мы о нем думаем, заботимся. Товарища вот подсадили, чтобы не скучно было.

— Вы очень предупредительны.

Пока шла эта легкая беседа, Чернобородый зачерпнул деревянной ложкой варево и принялся дуть. Потом он отхлебнул и задумался.

— Никак не пойму, — сказал он. — Недосолил или пересолил. Попробуй.

Николай взял ложку, отхлебнул и тоже задумался.

— По-моему, в самый раз. Слышь, паренек, а ну попробуй.

И он протянул ложку мне. Подвоха вроде бы никакого не предвиделось. Разве что плеснет в глаза… Я закрыл глаза и отхлебнул.

— В самый раз.

— Ну раз так, давай кастрюлю.

Я подал кастрюлю, Николай пододвинул ее Чернобородому. Тот обмотал тряпкой руку, чертыхаясь, снял с костра котел и стал черпать из него ложкой, наливая нашу кастрюлю.

— Полней, полней наливай. Пареньки небось проголодались… Планы разные строили… Ты расскажи, Жоржик, как ты меня за руку хотел дернуть, а потом кружкой по голове. Ай-яй-яй, как нехорошо. Человек для них старается, уху варит, а они его кружкой по голове.

Я слушал, раскрыв рот, ничего не понимая.

— А тебя, Игнат Пахомыч, они хотели железным штырем кокнуть. Понял, для кого ты уху наливаешь?

Игнат Пахомыч промолчал.

— Тот, студент, еще переживал, — между тем продолжал Николай, — совесть его мучила, а этому хоть бы что. Троим головы проломить собирался. Так ведь, а, Жоржик?

— Откуда вы узнали? — выдавил я.

Самодеятельный поэт захохотал.

— Рыбы рассказали.

Ясно… Нас подслушали…

— Небось думаешь, что подслушивал? — словно прочел мои мысли Николай. — Думаешь, лежал на палубе и к щели ухом прикладывался? Ха-ха! Жди! Во, смотри!

Николай подошел к стене рубки, нагнулся и что-то там сделал. Тотчас наверху, где торчала сирена, зашипело, заклокотало, потом послышался звук выходящего воздуха, словно кто-то вздохнул.

— Боже мой… Боже мой… — забормотал чей-то голос.

Это был голос Романа Сундукова. Значит, они слышали каждое наше слово. Стояли здесь и скалили зубы над моим планом…

— Во. Понял? — подмигнул Николай. — До сих пор паренек мучается, не то что ты.

— Боже мой… Боже мой, — словно подтверждая его слова, донесся унылый голос Сундукова.

— Зря ты это, — сказал Чернобородый, закончив наливать кастрюлю.

— Чего зря?

— То.

— Ничего не зря, — вдруг вспылил Николай. — Пусть знают и не валяют дурака, Я и другое покажу!

— Только попробуй.

— И попробую.

— Пожалеешь.

— Накапаешь самому?

— Без него обойдемся.

— Слабо в коленках.

Началась перебранка.

Вдруг катер тряхнуло. Его нос уперся в берег. Из рулевой рубки вылез человек (он оказался пожилым с большим красным носом дядькой) и полез швартоваться. Николай нагнулся, выключил аппарат и побежал ему помогать.

— Куда травишь? — послышался его голос. — Думай хоть немного своей куриной башкой!

— Ну, пшел назад, — сказал мне Чернобородый, не повышая голоса.

— Может, вы мне разрешите присутствовать при водружении флага ее величества на открытых землях? — попросил я.

Чернобородый поднял голову. Взгляд у него был ничего не выражающий, тусклый.

— Пшел, кому сказал, щенок!

Я посмотрел ему в глаза.

Чернобородый стал подниматься с табуретки. Я взял поспешно кастрюлю, открыл люк и начал спускаться по лестнице. Крышка люка захлопнулась так быстро, что я еле успел нагнуть голову и расплескал часть ухи.

Мы простояли у берега часа три. Все это время наши тюремщики пьянствовали. До нас доносился стук кружек, неразборчивые голоса, но ничего существенного я узнать не смог. Они говорили про какие-то прокладки, спорили о деньгах. О нас они не говорили. Неясно было, и сколько еще времени нам предстоит плыть. Заснул я под мерное рокотание мотора. Мы опять продолжали идти неизвестно куда.

30 июля.

Когда я проснулся, в ногах у меня сидел неизвестный человек. Это был полный дядька в белом полотняном костюме, с соломенной шляпой в руках. Увидев, что я проснулся, он вежливо приветствовал меня.

— Доброе утро, — сказал он. — Я вас не побеспокоил?

— Нет, что вы.

— Я уже давно жду, пока вы проснетесь, — начал объяснять толстяк. — Произошло какое-то недоразумение. Меня попросили спуститься сюда для беседы, и вот уже час никого нет. Дверь так плотно захлопнулась, что я не смог ее открыть. Стучать я не стал, чтобы не беспокоить вас. Катер, по-моему, куда-то идет. Вы из его команды?

Толстяку было жарко. Он то и дело доставал платок и вытирал им лысину. У него был хороший чистый клетчатый платок. И вообще его взяли не то что пас — в одних трусах. Он был в полном обмундировании, из нагрудного кармана кителя даже торчала шариковая ручка (потом я много раз благодарил судьбу за эту ручку — ею был написан почти весь дневник).

Наш новый элегантный товарищ по несчастью оказался очень словоохотливым.

— Мне сказали, что беседа продлится не больше, чем пятнадцать минут. Я повар. Отдыхал на речке вместе с компанией. Вышел погулять, случайно повстречался с вашим товарищем… э-э… кажется, его зовут Николаем… очень приятный молодой человек… Мы разговорились, и меня заинтересовало его предложение подвезти нам из дальних районов картошку… Меня попросили спуститься в эту каюту и подождать капитана. Такие вежливые молодые люди, а почему-то задерживаются. И потом, почему мы поехали? Может быть, они не поняли и подумали, что я поеду с ними заготовлять картошку? Вы не умеете открывать этот люк? А то как-то нехорошо получается. Люди проснутся, а меня нет. Будут искать, волноваться… А у нас на утро тройная уха. Тройную уху за пятнадцать минут не сваришь. Они там без меня всю рыбу перепортят.

— Рыбу! Уха тройная! Ха-ха-ха! — вдруг рассмеялся гомерическим смехом Роман. Оказывается, он давно не спал и слышал наш разговор.

Толстяк вздрогнул от неожиданности и выронил свою шикарную соломенную шляпу.

— Здравствуйте, — сказал он вежливо, приподнимаясь с кровати. — Вы уже проснулись?

— Он жалеет, что перепортят рыбу. Слышь, он очень беспокоится! — продолжал выкрикивать Сундуков, хохоча и дергая ногами. — А если тебя самого перепортят? А?

Толстяк растерянно оглянулся на меня. Он явно не знал, как относиться к поведению Романа.

— Видите ли, — сказал я, — здесь нет никакого недоразумения или ошибки. Вас выследили и похитили по всем правилам. Так же, как и нас.

Человек с соломенной шляпой в руках в величайшем изумлении заморгал белесыми ресницами.

— Похитили? Зачем?

— На колбасу! — выкрикнул Роман.

Толстяк пожал плечами, надел шляпу и полез на лестницу. Там он уперся руками в крышку люка и попытался ее открыть. Крышка, вполне понятно, не подалась ни на сантиметр. Тогда наш новый знакомый оглянулся, бросил мне с извиняющейся улыбкой шляпу и уперся снова, теперь уже помогая себе головой. Крышка крякнула, но осталась на своих позициях. Толстяк помучил ее еще минут пять и слез.

— Заперта, что ли? — высказал он предположение. Роман вскочил.

— Да расскажи ты ему! А то я сам расскажу! Неужели тебе непонятно, что здесь происходит?

— Называйте меня, пожалуйста, на «вы», — вдруг обиделся толстяк. — И хватит меня оскорблять. То, что я полный, это еще не дает вам права меня оскорблять.

— Я не оскорбляю.

— Присядьте, пожалуйста, сюда, — пригласил я толстяка. — Я вас сейчас введу в курс дела. Давайте познакомимся. Жора. Пока вольноопределяющийся. А это мой товарищ по несчастью Роман Сундуков, студент философского факультета, крупный специалист по Платону.

— Тихон Егорович Завьялов, шеф-повар столовой № 47,— в свою очередь представился толстяк.