— Во-во. И мне так.

— А в местной газете ребята подробно растолкуют, что к чему. Ну, ладно, мне пора, Все-таки вы гады, что завезли к черту на кулички.

Я подошел к борту и взялся за него руками, чтобы спрыгнуть в воду, но в ту же секунду перед глазами вспыхнуло синее пламя. Последнее воспоминание было о темной кромке леса и висевшей над ней яркой луне.

И снова я очутился в той же каюте. Но сейчас был день. Из щелей люка тянулись потоки солнечного света, в которых клубилась пыль, отчего они очень походили на вибрирующие струны. Боже мой, неужели этот нелепый бред продолжается!

На этот раз в углу стояли ведро с водой, ведро, накрытое деревянной крышкой, и большая железная миска с варевом. Возле миски лежали ложка, две луковицы и кусок хлеба. Очевидно, тюремщики не собирались расставаться со мной быстро. Я не ел уже сутки, и при виде пищи, которая к тому же наваристо пахла рыбой, у меня начались спазмы. Мелькнула было мысль о голодовке, но я не успел как следует ее обдумать — мои руки были уже заняты: одна ломала хлеб, другая зарывалась ложкой в густую горячую уху.

Наевшись и напившись теплой речной воды, я снова лег на привинченную к полу кровать. Теперь мое положение казалось значительно хуже, чем раньше. Если раньше еще был какой-то шанс, что все это — нелепейшее недоразумение, которое скоро рассеется, то сейчас стало совершенно ясно: мое похищение — сознательный шаг, заранее продуманный и подготовленный. Катер специально был оборудован для моего плена: к борту подвели электрический ток, приготовили каюту без иллюминаторов, с крепким люком… Теперь мне только оставалось ждать, чем все это кончится. Я даже не стал пробовать, закрыт ли люк, так как не сомневался, что он закрыт на совесть. Ведь если ночью можно было позволить себе роскошь выпустить меня на волю и испытать систему ограждения, то сейчас, днем, когда река кишела купающимися… Тем более что катер стоял: мотор не работал, в борт тихо бились волны.

Что же это за люди? Что ждет меня впереди? Может быть, они просто везут меня в подходящее место, чтобы утопить? Какие-нибудь маньяки. Привяжут к шее камень — и в воду, в заранее высмотренный омут. Боже мой, чем же все это кончится…

Под плеск волн я задремал.

Проснулся я от голосов у себя над головой. Разговаривали двое. В одном я узнал Николая, другой голос не был мне знаком.

— Я люблю Блока. Про выпивку он здорово шпарил, — неторопливо басил самодеятельный поэт.

— Дело не в выпивке, — отвечал ему тихий голос. — Блок сумел в своих стихах воплотить душу русского народа. Душу очень противоречивую — обратите внимание на подвыпившего русского человека: в нем странным образом сочетаются дикий восточный разгул, слезы, восторг, апатия, уныние.

— А мне, когда выпью, всегда морду кому-нибудь хочется набить.

— Бот видите. Но в то же время, я уверен, вы никогда в нетрезвом состоянии не позволите ударить голодного, дрожащего щенка, который попросил у вас кусок хлеба.

Николай помолчал, очевидно обдумывая слова Тихого голоса.

— Верно, щенка не ударю, — наконец согласился он. — А ведь точно не ударю! — даже как бы удивился Николай. — Чудно получается. Человека изобью, а собаку пальцем не трону. Как это можно объяснить?

— В этом-то и состоит одна из загадок нашей души.

— Да, загадок много, — по тону голоса я понял, что Николай зевнул. — Никогда не узнаешь, что у человека на уме. Вот, например, скажи, что у меня на уме? Ни за что не угадаешь…

— Не знаю… Может быть… не сесть на мель.

— Знаешь что?

— Что?

— Как бы половчее взять тебя.

— То есть как… Что вы имеете в виду?

— То и имею. Двинуть тебя по кумполу или и так справлюсь.

— Я что-то вас не совсем понимаю…

— Сейчас поймешь…

— Пустите меня! Что вы делаете!

— Не брыкайся!

— Я заявлю в милицию… Эй, люди. На по…

Слово «помощь» Тихий голос не успел договорить, так как уже катился по лестнице ко мне. Люк с треском захлопнулся, лязгнула задвижка. После яркой вспышки света стало, нестерпимо темно.

— Порядок? — спросили вверху, очевидно, Чернобородый.

— Полный. Хиляк он все же. Говорил, не надо…

— Ничего, жилистый. Такие нам нужны.

Голоса удалились.

Все произошло так быстро, что я не успел сообразить, что к чему. И только сейчас до меня дошло: с парнем поступили точно так же, как со мной, что он, как и я, схвачен и посажен под замок неизвестно зачем. Если бы я догадался раньше, можно было бы его предупредить. А впрочем, вряд ли бы он поверил. Да и кто бы поверил на его месте? Солнечный день, оживленная река, горячая палуба, интересный разговор и вдруг крик из-под палубы: спасайся, дескать, как можно быстрей, а то тебя похитят.

Новый жилец сидел на полу неподвижно. На нем тоже были одни лишь трусы. Новичок еще не видел меня. Выйдя из транса, он принялся бормотать, иногда всхлипывая, и тереть колено. «Как же это… а… они за это поплатятся…» — доносились до меня отдельные слова. Потом он влез на лестницу и стал колотить в люк кулаками.

— Откройте! Слышите! Хулиганы!

Внезапно заскрипела задвижка, и люк распахнулся.

— Замолчишь или нет, паскуда!

Вместе с этими словами на голову бедняги обрушилось ведро воды. Новичок вторично скатился с лестницы.

— Будешь скулить — заклепаю рот, — пообещал Чернобородый.

Люк снова захлопнулся.

— Да что же это такое… Купался, никому ничего не делал… Теперь простужусь… Наверняка простужусь…

— Оботритесь одеялом.

Он испуганно замолчал.

— Кто здесь?

— Такой же, как и вы.

— Вас они, значит, тоже…

— Приблизительно.

Парень подошел ближе и начал разглядывать меня, а я его. Был он ниже среднего роста, худой, но не тощий. Чернобородый правильно определил: жилистый. Волосы у новичка были редкие, коротко остриженные и очень черные.

— Как вас зовут?

— Роман.

— Георгий.

— Очень приятно.

Эта фраза выглядела нелепо.

Мой новый знакомый взял одеяло.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Можно было подумать, что мы являемся героями приключенческого романа в духе «Графа Монте-Кристо». «Граф, вы должны умереть. Облегчить вашу участь никто не в силах. У вас есть предсмертное желание?» — «Да». — «Назовите его. Если это не затрагивает моей чести, я даю вам слово, что выполню его». — «Это не затронет вашей чести. Разрешите мне сорвать вон ту розу». — «Граф, вы благороднее даже, чем я о вас думал. Разумеется, я разрешаю вам сорвать эту розу». — «Благодарю вас. Позвольте, барон, преподнести эту розу вам». — «Я глубоко тронут, граф, и тем не менее я должен вас убить». — «Это ваш долг, барон». — «Спасибо, граф». — «Пожалуйста, барон».

— Вы здесь давно? — спросил Роман, вытираясь одеялом.

— Достаточно, чтобы все осточертело.

— Они хоть сказали, за что нас…

— Не больше, чем вам.

Я рассказал Роману все, что со мной произошло. Он слушал, вздыхая и потирая ушибленное колено. Затем поведал мне свою историю. Я записал ее так, как запомнил.

В деревню Большие Мтищи, где его похитили, Роман приехал к своей тетке на летние каникулы. Было еще одно обстоятельство, которое выманило Романа из прохладных московских библиотек: у Романа кончились деньги. Сначала Роман отдавал самому себе грозный приказ расходовать в день не рубль, а полтинник, потом эта сумма уменьшилась до двадцати пяти копеек, но со временем, когда в кармане осталась классическая комбинация из трех пальцев и когда однажды Роман позавидовал бежавшему мимо кобелю с костью, Сундуков принял решение ехать к тетке в Мтищи. Было очень стыдно ему, Роману Сундукову, студенту философского факультета, читавшему в подлиннике Канта, Гегеля и напечатавшему статью в солидном научном журнале, ехать в поезде зайцем, прятаться от проводников.

Тем не менее Роман благополучно добрался до тетки, если не считать потери рукава у новей куртки, оторванного мощной рукой стрелка железнодорожной военизированной охраны. Тетка, единственная оставшаяся родственница, сестра умершей матери Романа, пришла в ужас, увидев худого, заросшего, оборванного племянника, всегда к одежде относившегося очень щепетильно. Роман соврал, что его обворовали и избили. Ему было стыдно перед доброй теткой, которая отказывала себе во всем, но высылала ему деньги регулярно. Дело в том, что последние деньги Роман ухлопал на приобретение редчайшего полного собрания сочинений Платона. Раза два-три в месяц, когда у него были деньги, Сундуков посещал базар, вернее букинистический ряд. Чего здесь только не было! Здесь всегда были тишина и порядок. Здесь торговались вполголоса, деликатно шуршали желтыми страницами.