Впервые выйдя на берег, я с удивлением увидела, что в море очень людно: по колено в воде туда-сюда разгуливают тайцы. Я заметила, как прямо на горизонте две собачки играют в «догонялки», – аки посуху, мистика какая-то! Потом соображаю – там проходит узенькая песчаная коса, обнажившаяся при отливе, и это по ней бегут собачки, а одна женщина даже катит к солнцу колясочку с ребенком. Да, такой вот замечательный «закатный» аттракцион в На-Тоне!

«Эх, Сашу бы сюда…» – мечтаю я. Но пока никак.

Полюбоваться на закат каждый вечер выползают все более-менее ходячие больные.

Берег обсажен вековыми соснами, которые дают тень людям и приют мелким птичкам вроде колибри. У деревьев длиннющие хвощеобразные иголки, очень мягкие и слабые, – не такие, как на наших соснах. Зато запах хвои и порыжевший игольчатый коврик между корнями – как у нас.

На нижние ветви этих самых деревьев пациенты навешивают свои капельницы, а сами преспокойно курят на скамейках и любуются горизонтом. Многочисленные посетители едят рис в пластиковых контейнерах, принесенных с собой, и тоже глядят на закат. Некоторые остаются ночевать на раскатанных циновках, наиболее предприимчивые раскидывают на берегу палатки. Никто их не выгоняет, даже наоборот, здесь считается, что больной человек не должен сидеть в одиночестве, и необходимо его навестить. Даже если вы не виделись пятнадцать лет и едва с ним знакомы.

Заболевание – это же такой прекрасный повод для встречи!

С трогательной тайской традицией посещения больных я столкнулась буквально на следующий же день моего приезда на остров. Похоже, я оказалась к ней не готова, – ведь наши советские больницы всегда были полурежимными учреждениями типа «Никого не пущать!». А здесь…

Палата, в которой лежит Саша, разгорожена на четыре части – раздвижными ширмами. На каждого больного приходится примерно по шесть квадратных метров. На этом пространстве помещается большая кровать, а также софа для ухаживающего, прикроватная тумбочка и маленький столик на колесах.

В палатах принято ходить босиком (тем, кто вообще в состоянии ходить), поэтому перед дверьми обычно лежит кучка сланцев. По количеству пар можно сосчитать, сколько человек находится в палате. Обычно три-четыре.

Как раз выписался наш сосед, молодой парнишка с дыркой в груди. Его пожилая мамаша, отдав нам неиспользованные бутылочки с питьевой водой, пожелала здоровья по-тайски, после чего оба в приподнятом настроении покинули палату.

Зато после обеда санитары завезли на каталке нового больного – дряхлого тайского дедушку. За каталкой следовали его старенькая супруга со скатанной циновкой под мышкой, взрослая дочь с орущим грудным ребенком, а за ними еще человек тридцать – мужчины, женщины, дети, старики. Все были радостно возбуждены и горланили, что есть мочи.

Дедушку водрузили на кровать. На голове у него синела большая шишка, а ступня была перевязана. Вид он имел слегка придурковатый, но, кажется, это не было связано с текущим заболеванием, просто от старости. Он сидел с открытым ртом и дико озирался, а люди вокруг что-то оживленно обсуждали, не обращая на него ни малейшего внимания. Поскольку толпа явно не помещалась на своей законной территории, они запрудили весь проход, стоя плечом к плечу.

Как на грех, мне приспичило вынести горшок, и кое-как я отдернула нашу занавеску. Толпа слегка расступилась, все ласково улыбнулись мне, хором поприветствовали «Соведика-а», а ближайшие с интересом заглянули в злополучное судно.

Когда я занесла свою облегченную ношу из туалета обратно в палату, я увидела, что куча сланцев на пороге выросла еще больше… Народ все шел и шел. Протиснуться к Сашиной кровати стало прямо-таки непросто.

Весь день галдеж стоял такой, что мы с ним едва слышали друг друга. Странно, что медсестры, которые то и дело пробирались к больным, чтобы выдать таблетки или померить температуру, преодолевали все препятствия с улыбкой и вообще ничем не выказывали своего неудовольствия. Я поняла, что они не видят во всем этом ничего экстраординарного. Может, здесь так надо?

К ночи поток соболезнующих слегка уменьшился.

Но выяснилось, что прямые родственники вовсе не собираются домой: бабушка расстелила циновку около больничной койки супруга, разложила на полу рис с курицей и каким-то пахучим чесночным соусом, а дочка с малышом, так и не переставшим плакать, улеглись на кушетке. Кажется, еще был пацан какой-то.

Выдалась дивная ночь: ребенок орал, у дедушки беспрестанно звонил телефон. Тот громко отвечал своему бандиту-собеседнику, но, видимо, сам не слышал ничего – по причине глухоты и детского плача, поэтому переспрашивал, все повышая и повышая голос.

Саша негромко матерился.

В конце концов я резко отдернула соседскую ширму и воплощенной укоризной предстала пред их тайские очи. Бабуля успокаивающе закивала и замахала руками – дескать, все-все, молчим, а дед сильно озадачился, да так и не понял, в чем проблема. Коммуникация осложнялась тем, что ни я, ни они не знали английского.

Все-таки после этого целых семь минут было тихо.

***

С раннего утра паломничество возобновилось. Люди шли сплоченными рядами, несли большие корзины с едой, которую рассчитывали съесть прямо в нашей палате.

И они сделали это, несмотря ни на что.

– Да он кто такой – председатель колхоза, что ли? Со всех окрестных деревень ходоки приперлись! Слезли со своих пальм – и прямо сюда! – возмущался Саша.

Непрерывный гомон и невыносимые ароматы несвежей тайской еды довели его до того, что часов через шесть он взмолился:

– Чтоб он сдох, этот старикашка!

– Ты что, Саша, нельзя так! – испугалась я.

– Господи, тогда пошли этому человеку выздоровление, да поскорее! – поменял Саша. – Пусть у него все будет так хорошо, что он окажется у себя дома, и все эти «добрые люди» – тоже!

Каково же было мое удивление, когда отлучившись на полчасика и снова вернувшись в палату, я застала напротив Сашиной кровати всего двух санитарок, убиравших соседское койко-место!

– А где все? – ошеломленно спросила я Сашу.

– Не поверишь: его выписали, и весь этот базар-вокзал убрался отсюда! – Саша сам все еще не верил своим глазам. – Я так и не понял, чем он болел.

– Вот так помолился! – восхитилась я. – Как это у тебя хорошо получается! Теперь давай так же – за свое здоровье!

В первый раз еду для больных развозят в семь утра. Как правило, это тайская каша без соли и сахара. Но специально для Саши – поскольку он все-таки «Мистер Алексантр» – на столик ставят поднос с кофе и гренками, к которым прилагается масло и джем, запаянные, как в самолете. Иногда рядом с «европейским» завтраком мы обнаруживаем ту же тайскую кашу.

Сначала мы всерьез гадали, чем вызваны такие изменения в диете, а потом поняли, что все гораздо проще: когда остается лишняя каша, ее тоже суют Саше, – не выбрасывать же.

Здесь нет обеда и ужина в нашем, российском понимании. Ланч в одиннадцать, а обед в четыре. Между ними полдник – булочка с соком (свежевыжатым арбузным или компотом из тропических фруктов). Зато ужина вообще нет.

Обед и ланч были такими обильными, что мы оба наедались досыта. На подносе умещались большая миска с рисом и несколько маленьких тарелочек с традиционными тайскими блюдами – морепродуктами, мясом, рыбой, курицей, карри, местными тушеными или сырыми овощами. Как правило, давали какой-то свежий фрукт – ананас, арбуз, банан или что-то незнакомое: похоже на яблоко, но не яблоко, похоже на грушу, но не груша.

В первые дни моего пребывания в госпитале я вообще потеряла вкус к жизни, а пищу принимала механически и через силу. Ужасно похудела. А потом обвыклась, и ко мне вернулся аппетит. Еды перестало хватать.